Юрий Иванович - Активная защита

Положение спас все тот же Гордоковский. Когда он сошелся с Черновым в коридоре здания на встречных курсах, академик с надрывом стал восклицать:

– Тарас Глебович! Вся надежда на вас! Лгите, вводите в заблуждение, тяните время и выдумывайте что угодно! Главное – никого к нам не допускайте! Мы сейчас должны отыскать этот проклятый разрушитель! Вернее, понять, как он выглядит. Если нам помешают – ничего не получится!

И, развернувшись, умчался в кабинет Чарли Бокеда.

А Гордоковский занялся возложенным на него делом. И следовало признать, что за его умение, напористость и бескомпромиссность ему следовало поставить золотой памятник во весь рост уже к вечеру текущего дня. Таких способностей, как у него, вряд ли можно было отыскать у иных политиков. А уж от его напора, переходящего частенько в скандальные нападки на оппонента, многие поспешно ретировались от штаб-квартиры славянских анархистов.

Вначале Гордоковский во всеуслышание заявил, что эксперты уже полчаса как убыли в аэропорт. Потом с истерией и раскрасневшимся лицом отражал нападки прибывших с немалыми силами полиции руководителей силовых структур. До всеобщей перестрелки оставалось всего лишь сделать неосторожный жест или громкое восклицание, так была накалена обстановка. Помогло то, что силы правопорядка не ожидали такого отчаянного сопротивления со стороны партии САР. Всюду строились баррикады, раскрытые настежь окна закладывались мешками с песком, со всех прилегающих улиц подтягивались отряды славян с оружием и без него, и над всем этим висел неутихающий ор мощной, луженой глотки господина Гордоковского.

Через полчаса он стал радостно восклицать, что эксперты удачно вырвались из Москвы и уже летят в сторону Японии. Еще через полчаса кричал, что экспертов подло убили продажные пособники мирового капитализма. Самолет, дескать, взорван, а трупы спасителей человечества превратились в пепел. После чего добавлял, что Россия не потерпит такого разбоя и отомстит всем врагам без исключения. Ато и вообще превратится в великую империю и наведет порядки на этой прогнившей планете.

Он еще много чего кричал, а сторонники и последователи поддерживали его оглушительными криками и одобрительным ревом. В итоге два часа было выиграно у непреодолимого бега истории. После чего всему миру стало известно: гравитационный разрушитель найден, обезврежен и минусовый колодец над Японией исчез. Еще через полчаса подземные толчки пошли на убыль. Течения кипящей магмы уже не спешили пробиться сквозь платформу материка, угроза катастрофы миновала. Обеспокоенная планета затихала. Причем затихала прямо на глазах.

Чего нельзя было сказать о людях, населяющих эту планету. Невиданные страсти только начинали разгораться.

Пожалуй, Андрей Санрегре оказался чуть ли не единственным человеком, которого не коснулась страшная суматоха и скандальные пертурбации на планете. Он выпал из этого мира напрочь. Он забыл про всех. Он не чувствовал голода и жажды. (Хотя редко и пил кофе, заедая его кусочком сыра.) Наверное, и не дышал бы, но тут уже за него работали простейшие физиологические инстинкты. Те же самые инстинкты заставляли его порой, уже в самый последний, критический момент, добегать до туалетной комнаты или делать несколько шагов в сторону кровати. Художник падал на ложе прямо под стеной мастерской, засыпая еще в воздухе, спал без сновидений два, максимум три часа, вскакивал и вновь бросался к мольберту.

Очень редко внешние раздражители его все-таки доставали, но тогда он отвечал или возмущался на автопилоте: «Закройте дверь! Сквозняк!» или «Я занят! Не мешайте! Зайдите завтра!» Но порой его начинало раздражать, мешать, отвлекать от работы что-то более сильное, и при этом внутри организма начиналось некое буйство сродни революции. Рот или пересыхал до оскомины, или становился полон слюны, которая не успевала сглатываться. А потом в поле зрения попадала тарелка с изумительно пахнущим горячим блюдом. Глаза непроизвольно фиксировались на этой тарелке, а в сознании просыпалось недоумение: «Летающая тарелка?!» Потом удавалось рассмотреть женскую руку и в продолжении улыбающееся лицо Лилии Монро. Дальше уже в сознание прорывался повелительный, непререкаемый голос, которым Колобок пользовалась в совершенстве, и огорченному вынужденным простоем художнику ничего больше не оставалось, как спешно оттереть с пальцев краску, послушно сесть за стол и зверски наброситься на еду.

При этом он, как правило, не отрывал взгляда от своей работы, придирчиво ища огрехи и намечая следующий этап работ. Так длилось до некой грани, после которой надобности организма в пище оказывались сравнительно удовлетворены, и контроль над телом опять захватывал творческий гений Андрея Санрегре. С безумным блеском в глазах художник отбрасывал вилку или отставлял стакан с недопитым соком и вновь бросался творить.

После чего опять не замечал ничего вокруг. Монро на это печально вздыхала и позволяла вестовому убрать со стола, оставляя там лишь термос с горячим крепким кофе, вазу с черным хлебом, тарелочку с нарезанным сыром «Эдам» да любимое красное вино художника. Порой он и вина выпивал пару глотков, прикладываясь прямо к бутылке.

Санрегре творил. Санрегре священнодействовал.

Хотя порой тихонечко входящие в комнату зрители пытались рассмотреть и полюбоваться рождающимся у них на глазах шедевром. Они ни словом, ни окликом, ни шумным движением не отвлекали мастера от его работы. А если уж и делились мнением, то лишь вне мастерской. Причем это мнение скорее было недоуменным. Ведь уже шли четвертые сутки, а на холсте до сих пор не просматривалось единой, хорошо различимой целостности. Конечно, сам поток горной реки уже проглядывал, но напоминал скорее мазню абстракционистов. Ну а уж самое главное чудо в картине не показывало себя даже скромным намеком.

Зато сам Андрей уже видел это чудо, рождающееся у него из-под кисти, ощущал его всем своим гением живописца и нисколько не сомневался, что задуманный шедевр будет сделан довольно быстро. Насколько быстро, этого вопроса он пока себе не задавал, продолжая жить в творческом угаре. В любом случае остановиться и как следует отдохнуть у него даже мысли не появилось. Но где-то ближе к ночи он начал прорисовывать то самое важное, двойственное видение образа, который должен был рассматриваться с расстояния в пять-шестъ метров от картины. Пришлось отбегать на нужное расстояние и присматриваться чуть ли не после каждого мазка. Скорее всего, эта беготня да очередной глоток кофе позволили творцу заметить рассевшегося за столом старого приятеля. Видимо, сознание само подспудно решило сделать короткий перерыв в работе художника, и тот замер с термосом в одной руке и кистью в другой: