Максим Хорсун - Ржавые земли

Пользуясь возможностью, не могу не походатайствовать за себя и за других членов команды «Кречета», сумевших вернуться на Землю. Пусть наша страна теперь называется иначе, но мы по-прежнему любим ее всем сердцем. Любим так, как только способны любить те, кто долгие и тягостные годы жил в мире, бесконечно враждебном к человеку. Мы, вернувшиеся, сегодня далеко не молоды. Наше существование – клянусь! – ничем не угрожает Советскому государству, никто из нас и в мыслях не причинит вред людям, говорящим и думающим на одном с нами языке. Мы – не враги трудовому народу и советской интеллигенции. Не преследуйте нас! Не торопите события: пройдет еще лет пять и все мы исчезнем естественным образом».

– Что скажете, товарищ Блад? – спросил Краснов почти жалобно. – Вот сукин сын, ага? И взаправду – тронутый!

Его начальник протянул длинную руку вперед и несколько раз с силой сжал пальцы. Словно сдавил чью-то глотку. Он был до синевы бледен, под блеклыми глазами пролегли лиловые тени.

– Вы полагаете, что-о-о… – Краснов двумя пальцами приподнял исписанный Подзаборным лист. – Что письмо должно отправиться… гм… адресату?

– Шутить вздумал?! – возмутился начальник. Приподнялся, морщась от острой боли в промежности. – Ну-ка, подай-ка эту хрень!

Краснов толкнул письмо по полировке стола. Товарищ Блад схватил лист, торопливо скомкал и швырнул в неприметное ведро для мусора.

Так в одночасье погибло то, над чем битый час страдал доктор Рудин, облекая терзающие его мысли в слова.

– Слепец! – прошипел товарищ Блад. – Била его жизнь и травила, а он!.. Слепец, святоша чертов! Видите ли, «не могу не походатайствовать за себя и за других членов команды «Кречета»»!.. – От очередного болезненного приступа у него перехватило дыхание. – Пафосный, голословный дурак! К стенке бы его!

Усатый Таракан с укоризной глядел на хозяина кабинета, словно знал обо всем, что товарищ Блад тщательно скрывал долгие годы.

– Я – Вершитель. Ты – Идущий по следам.

Хлыстов огляделся: никого другого поблизости не было. Следовательно, чудаковатый инок, которого все кличут святым Ипатом, обращался к нему.

Они сидели друг напротив друга в похожей на келью пещерке в красноватом сумраке, окрашенном светом углей, остывающих в костровой ямке. Глаза монаха горели куда ярче тех углей, святоша был явно не в себе. Хлыстов ощущал, что от пристального взгляда монаха внутри у него всё вскипает. В иных обстоятельствах он бы никому не позволил разглядывать себя столь откровенно. Но здешняя паства была отлично вооружена и искренне обожала – просто боготворила! – своего духовного наставника. Так что со здешним монастырским уставом приходилось считаться и крепко, черт возьми, считаться.

На стенах пещерки пестрели знаки, начертанные бурой краской. Кресты и звезды с разным количеством лучей, стилизованные черепа и геометрические фигуры выстраивались в не совсем ровные ряды от пола до свода. Хлыстов заподозрил, что здесь, в охваченном религиозной истерией лагере, ему уготована участь жертвенного овна. Да и сама краска… Уж не кровь ли?

Он дернул носом.

Так и есть: кровушка.

…Бесчувственную сударыню-барыню отдали на попечение раздобревшей на человечине старухе; «Яга» поклялась Ипату поить драгоценную молодку «парным молоком» и потчевать «розовым вареньем». Скорее всего, это была такая фигура речи. Хлыстову же не стали предлагать еду и питье. Его разоружили и привели в пещерку для этой странной беседы. «Паучок», невидимый союзник, столь явно сплоховавший во время последнего боя, угомонился и затих, намекая волнообразным колыханием лапок на то, что он не умер «в утробе»…

– А знаешь… Знаешь, кто ты???

Хлыстов не ответил. Он не знал, как следует вести себя с юродивыми. Он бы мог голыми руками прикончить инока. Рвануться вперед и вырвать ему горло сильными и твердыми, как железо, пальцами. А беседовать… Что он – доктор?

Монах прикоснулся рукой к немытой голове.

– Говорю я на языке рабов. Теми словами, что отыскались внутри коробочки, – бесцветный голос, усиленный пещерной акустикой, приобретал неестественные обертоны. – Мы с тобой – разные, но мы – части одного целого. Я – Вершитель, ты – Идущий по следам.

– Воды мне дайте! – потребовал Хлыстов. Он ни слова не понял из того, что услышал. Он уже представлял, как хрустнут тонкие кости, когда он оплетет тщедушное тельце святоши своими обезьяньими руками, и как святоша обмарает рясу спереди и сзади.

– Твой носитель может обходиться без воды дольше, чем другие рабы. Уйми его!

«Паучок» с силой рванул за переплетение нервов, и Хлыстов согнулся от приступа жестокой боли. Он оперся руками об каменный пол, едва не угодив ладонью в заполненную тлеющими углями выемку.

– Думы твоего носителя грязны, мне не в радость видеть их. Он будет так делать еще?

– Нет! – от чистого сердца ответил Хлыстов. До него вдруг дошло, что монах обращается не напрямую к нему, а… через него? Как такое могло быть, у Ваньки Хлыста – конспиратора и террориста, не окончившего даже церковно-приходской школы, – в голове, стриженной под горшок, не укладывалось.

– В коробочках рабов нет нужных слов, – с сожалением констатировал монах. – А соединиться нам нельзя: нет Светоносного, Червя и Многоглазого. Нам повезло, что в этих, – он положил ладонь на грудь, – туловах просто поддерживать жизнь.

– Да что вы из меня жилы-то тянете, отче?! – прошипел Хлыстов, отползая. Монах бредил столь упоенно, что даже матерому душегубу стало в его компании зябко.

– Нас бросили, – сказал монах прежним ровным тоном, но Хлыстов был в отчаянии. Его нутро реагировало на слова инока необъяснимым образом! Из голубых глаз бывшего эсера покатились крупные слезы. Монах же договорил: – Мы пришли сюда, чтобы исполнить повеление Домов. Мы – лазутчики среди недругов. Нас призвали из материнского океана, но случилось это слишком поздно… Дома проиграли войну. Спасаясь, они забыли о нас, маленький Идущий по следам.

«Паучок» зачастил лапками. Ему было по душе ласковое обращение. В то же время Хлыстов из последних сил пытался отыскать хотя бы одно рациональное звено в бессмысленных словах окаянного богомольца.

– Что вам надо? – спросил он, повышая голос. – Отпустите меня Христа ради! Если харчей пожалели, то – пусть вам пусто будет! – отпустите так!! Как-нибудь обойдусь!

– У твоего носителя когда-то была мозговая болезнь… – догадался монах. – Поэтому путей управления туловом больше нет…

– Да какая еще мозговая болезнь!.. – воскликнул было Хлыстов, но сейчас же вспомнил о менингите, едва не убившем его в детстве, и прикусил язык.

– Ты поймешь, – пообещал монах зловещим тоном. – Ты обязательно поймешь.