Андрей Ерпылев - Один в поле

Разгром был полным. Но этим дело не ограничилось.

Над колонной, казалось из ниоткуда, возникли странные, никогда не виденные Роем ранее летательные аппараты — бесшумные, стремительные. По тентам грузовиков, по броне танков, по людям густой волной стегнул град чего-то, что солдат сперва принял за пули. Увесистая «виноградина» ударила его в плечо, заставив руку повиснуть безвольной плетью. Он прянул в сторону, закатился под грузовик и с ужасом глядел из-под колес, как кругом, словно поленья, валятся человеческие тела. А «град» все продолжал барабанить, вздымая фонтанчики пыли, врезаясь в неподвижно лежащих людей, отскакивая от твердых предметов.

Вспомнив о своей ране, Рой вытащил из кармана аптечку и изумился: хотя весь рукав от плеча до кисти промок насквозь, это была не кровь: жидкость без цвета и запаха напоминала обычную воду, но стоило прикоснуться к мокрой ткани, как подушечки пальцев потеряли чувствительность, словно на трескучем морозе.

Он понял, что столичные «гуманисты» вкупе с излучением применили какое-то «нелетальное» оружие, о котором приходилось слышать раньше. Солдаты противника выводились из строя, но оставались живыми, и это обстоятельство, как светоч истинного гуманизма, превозносилось до небес. Ну, а то, что неуправляемые машины сами по себе могут калечить и убивать своих безвольных хозяев, не принималось во внимание. Лес рубят — щепки летят: войны без жертв не бывает…

А потом он увидел и самих «гуманистов».

Кажущиеся нечеловеческими из-за туго обтягивающих тело белоснежных комбинезонов и огромных круглых голов-шлемов с зеркальным забралом безликие фигуры бродили между машинами, постреливая из больших «пистолетов» в еще шевелящихся людей — зачищали огрехи воздушного удара. На глазах Роя один из наполовину парализованных солдат приподнялся и разрядил автомат в ближайшего к нему карателя. Пули, выпущенные почти в упор, легко сбили того — кажется, женщину, судя по фигуре, — но он тут же поднялся на ноги и стрелял своими «нелеталками» в нападавшего до тех пор, пока солдат не перестал двигаться. Значит, «гуманисты», облаченные в какие-то пуленепробиваемые костюмы, были неуязвимы, и это следовало запомнить.

Пришельцы из другого мира, «успокаивающие» взбунтовавшихся аборигенов.

Тогда у Роя еще не возникало таких ассоциаций: он старался втиснуться в землю как можно глубже, притвориться мертвым, парализованным, камнем, наконец, лишь бы только стрелки не обратили на него внимания.

И ему это удалось…

— Выходи! Выходи!

Роя разбудил грохот решеток и крики надзирателей. Вагонные колеса прекратили свою нескончаемую песню, и это означало одно: тюремный поезд прибыл на место.

Его посадили в поезд ночью, к тому же очень быстро — выдернули из фургона без окон и без лишних проволочек сунули в двухместную клетку, где уже томился его сосед-комбинатор, — поэтому тюрьму на колесах он при свете дня увидел снаружи впервые за несколько дней, проведенных в пути. Три десятка вагонов, первые четыре — привилегированные, с двухместными клетками, а остальные — обычные теплушки вроде той, в которой он когда-то ехал на фронт. Стало быть, ему, участнику вооруженного мятежа и государственному изменнику, была оказана своеобразная честь.

Но на этом почести кончились: осужденных быстро пересчитали, «пассажиров» передних вагонов вперемешку с «теплушечниками» споро загрузили в автофургоны с жестяными кузовами, набив, как сельдей в бочку, и повезли в неизвестность.

— Ты че, паря, — ткнул Роя кулаком в бок угнездившийся рядом типчик утрированно криминального вида: испитая физиономия с перебитым носом, металлическая «фикса» во рту, руки, сплошь испещренные татуировками. — Особый какой-то? Нас, понимаешь, в «общаке» везли, а тебя — в спальном вагоне, как барина какого. Колись, чего натворил.

Бывший капрал не успел ответить.

— Так это ж изменник родины, — прохрипел заросший до самых глаз неопрятной бородой мужик, занявший самое удобное место в кузове, — у неплотно прилегающей дверцы, через щель которой в духоту переполненного «автозака» пробивалась тоненькая струйка воздуха. — Ты на прикид его глянь, Клещ!

Из двух десятков человек в красную робу был облачен только Гаал, остальные — кто во что горазд. Хорошо хоть, кандалы, соединяющие тонкими, но прочными цепочками руки и ноги, перед погрузкой в фургон сняли — видимо, это имущество принадлежало передвижной тюрьме, и теперь права на его ношение осужденный не имел.

— А-а-а! Вражина! — нехорошо осклабился названный Клещом. — Родину не любишь? Республику нашу не уважаешь?

— Пошел ты, — огрызнулся Рой.

— Ответ неправильный. — В руке уголовника блеснула узкая полоска металла — Я сейчас тебе, вражина, лишнюю дырку сделаю и скажу, что так и было.

Происходи это не в тесноте и скученности ящика на колесах, Рой ничуть бы не испугался: этого сморчка он мог пополам перешибить. Но тут… Сидящие рядом будто невзначай сдавили Гаала с боков, лишая тем самым маневра, а заточка уже маячила в непосредственной близости от горла.

«А ведь порежет! — мелькнула паническая мысль. — Одно движение — и я буду биться тут среди равнодушных людей, обрадованных бесплатным развлечением, истекая кровью…»

— Заткнись, Клещ, — лениво донеслось из самого темного угла «автозака». — И железку свою спрячь, баламут.

— А чего он, Кривой, лается! — плаксиво откликнулся Клещ — в его руке уже не было никакого ножа. — Всякий, понимаешь, рад сироту обидеть! Я ведь спросил только, а он — лаяться!

Окружающие захихикали: какое-никакое, а развлечение продолжалось.

— Заткнись, говорю, — повторила темнота. — В дороге не нарезвился? Приедем на место, заселимся в «нумера», разберемся, кто есть кто. А пока — никшни.

От равнодушного тона невидимого человека, без сомнения имевшего здесь непререкаемый авторитет, Рою стало не по себе. Он, выросший среди людей, мудро не зарекающихся ни от сумы, ни от тюрьмы, с детства слышал рассказы о неволе. И о каторжниках времен Империи, и о воспитуемых «отцовской» эпохи… И знал, что во всех тюрьмах, независимо от существующего строя, самая неблаговидная роль отводится противникам государства — политическим, злоумышлявшим против государя императора, выродкам, не желающим жить при мудром правлении Неизвестных Отцов… Что любая власть прощала самому «невинному» с ее точки зрения элементу — криминальному — любые вольности по отношению к духовным своим врагам. Мол, в чем вина вора, убийцы, мародера, насильника, даже растлителя? Преступление он совершил для удовлетворения своих потребностей — чувства голода, жадности, похоти, наконец, — в душе оставаясь патриотом. А злоумышлявший против власти опасен уже своим неприятием его, государства. А значит — недостоин снисхождения, и все, что творится в его отношении «заблудшими патриотами», — приветствуется, ибо, таким образом, он, мерзавец, искупает свою вину…