Сергей Клочков - Фреон

Я улыбнулся. Ага, ищите дураков… шкурой рисковать в Зоне с такими довесками себе дороже, а европейцы, заразы, сверху ни цента не накинут, у них отчётность иная, мол, мы вам гранты выплатили, вот и будьте добры. А премиальные свои можете в аномалию засунуть, знаем мы, сколько это по нынешним временам. Давно торчит задание в сети, желающих не нашлось. Ждут сталкеры, чтоб у француза терпение лопнуло и осерчал он, скандал в НИИ устроил, вот тогда, сто процентов, сразу и «премиальные» подрастут не по лаборантским «тарифным сеткам», а раз этак в «дцать».

И тут меня осенило. Да так хорошо, свежо осенило, что я едва не выронил ПМК, высылая подтверждение на это задание.

— Слышь, Ересь! Живём! — сказал я, бухаясь на продавленную койку в казённой «лаборантской» квартире, из которой, если верить Хорю, нас скоро вышибут. — Интересные дела начинаются.

Философ что-то проворчал под нос, даже не обернувшись. А пока спать — скоро второй час ночи, а в НИИ приглашают в шесть. Довольны они очень, что Фреон подписался на это дело, и прямо с утра будут рады меня видеть, причём настолько рады, что даже «премию» обещали увеличить. Ну-ну. Посмотрим, как вы потом обрадуетесь, ребята.

— Спокойной ночи, Философ. Ложись дрыхнуть, завтра подъём рано.

На сей раз Ересь ничего не сказал, просто сменил сидячее положение на лежачее, всё так же уставился в окно. Ни тебе вопросов, куда, мол, зачем, ни привычное «а иди ты», ни ворчания. Молчит Ересь. Видел я такое… человек или перегорает, или бросает всё к чёрту, всеми правдами и неправдами выбираясь из Зоны. Посмотрим, что завтра будет. В НИИ я его, конечно, не возьму. Не внушает он учёным доверия, следовательно, на встречу с французом пойду один.

«Прости, Гриша. Нет больше моих сил. Я ухожу от тебя. Знай, что так жить нельзя. Ты предал меня, обменял на свою проклятую работу. Поэтому не злись и не обижайся — я женщина и не могу больше стареть в этой грязи и нищете, не желаю выглядеть пугалом с заштопанными чулками и старушечьими пальто. На развод я уже подала, если хочешь, дочь заберу с собой, в Москву».

Красивый у Маринки почерк. Аккуратный, округлый такой, ровный. И долго я стоял, не веря, не понимая, что это произошло, случилось, что Марина ушла. Хотя и ожидал такого. Говорили мне, что видели её в компании Васька, местного спекулянта или, точнее, предпринимателя. И в кафешку он её водил, на машине катал, и временами появлялись в доме цветы. Но, впрочем, мало ли злых языков, а цветы Маринке часто дарили — школа, ученики, там праздников хватает, то учителя день, то дата какая знаменательная. Не верил я или, точнее, не хотел верить. Ведь хорошо у нас начиналось всё, ещё в институте, ведь души я в ней не чаял, в своей красавице. И правды не видел. Никогда не видел, даже когда в глаза лезла, правда эта. Ждал, что наладится, утрясётся, слюбится, наконец… лучшим я был на курсе. Во всём первым, и, как планку взял, снижать её не собирался. Думал, за ум она меня полюбила, за успехи… и когда после дипломной поженились, как радовалась она, как глаза горели! Я-то думал, от любви, а она потом мне, много лет спустя, призналась, что другому радовалась: что москвичкой станет и в Ушлёпенск свой не вернётся. И предложение мне сразу, по окончании — оборонка, завидное место конструктора, глянулись мои дипломные чертежи главному, и… тогда же первый звоночек. Переехал я из Москвы под Красноярск, в оборонный КБ, и родителям отписал, что жильём обеспечен, работа почётная, и потому квартиру пусть не делят, а сестре целиком и отписывают. Марина, как узнала, что уезжать придётся, лицом почернела. Чего только я от неё не наслушался тогда… ну, думал, беременность повлияла, нервы, стресс, переезд. Впрочем, квартиру дали хорошую, трёхкомнатную, оклад неплохой положили, и вроде успокоилась она, обвыкла. Родила и через год даже в школу устроилась, на педагогические курсы записалась. Думал я, жизнь налаживаться начала. Как оказалось, до поры…

Завод непростой был. Случалось всякое там. И накрыло как-то во время стендовых испытаний весь наш маленький, но благоустроенный секретный городок экспериментальным топливом — взорвался опытный двигатель ещё по дороге к полигону. И не керосином его заправляли, а на редкость ядовитой дрянью. Эвакуировали быстро, не успели мы много отравы нахватать. И за город, в двухэтажные кирпичные бараки, где одна кухня на коридор и «удобства» во дворе. Летом вонища оттуда, а зимой морозы, и не как под Москвой — трескучие, крепкие. В дворовых «удобствах» намерзало всё мерзостной такой глыбой, скользко, темно, холодно. Вода с колонки за сотню метров, по зимам паяльными лампами лёд отогревали. В бараках печное отопление, а школа, считай, за два километра, дочь третьеклашку туда хоть на автобусе довозили, а обратно ей пешком приходилось. Сказать, что доставалось мне тогда от Маринки, — ничего не сказать. Да только очень я увлечён был, настолько работой своей болел, что почти и не замечал житейских неудобств, тем более начальство наше третий год обещало «к Новому году переселить в квартиры». И четвёртый год обещало. И пятый тоже. А к началу шестого, когда уже понятно было, что обещать будут и дальше, написала мне Марина записку. Кстати, в тот самый день, когда Васёк, что на трассе торговлю открыл, квартирку в Москве выбил.

Когда до меня дошло в полной мере, что мне жена написала на тетрадном листке, то не злость даже, а пустота в душе поселилась, непонимание, обида, наконец. Ненависть уже потом пришла, много позже…

Развод оформили, дочь у меня осталась — не особенно новый Маринкин жених, Вася этот, хотел чужого ребёнка удочерять, а жена бывшая, видно, настолько была коммуналкой в бараке замордована, что и возражать не стала. И не то меня до тихой, но желчной ненависти довело, что ушла, бросила, а то, что за все последующие годы ни разу к дочери не приехала, да что там, даже открытки на день рождения не прислала. Смог я потом, когда поумнел, новыми глазами на бараки эти взглянуть и жену понять. Но вот почему она с дочкой так, простить никогда не смогу.

И дочь у меня была — золото, а не ребёнок. Только что с отцом ей не повезло. Ни разу за всё время не спросила, почему у папы на столе пустые макароны на обед и почему папа так рано уходит и приходит поздно и даже вечером что-то чертит и рисует, словно ему на работе времени мало. Хозяйственная стала, молчаливая, спокойная — маленький взрослый человек. Успевала и по дому, и в школе. Только по ночам по матери тихонько так в подушку тосковала. А я работал… и работал. И ещё раз работал. Грамоты на стенки вместо обоев клеить уже можно было, когда КБ наше вместе с заводом вот так просто взяло да и накрылось. Разом.

Спать не придётся сегодня, по ходу. Снова мысли лезут, гадство это, ведь годы идут, а легче оно как-то не становится. Ни надежды, ни веры, ни радости. Говорят обычно — надо поговорить, рассказать, что на душе накипело, а не могу — противно. С кем говорить? Кому оно интересно? А те, кто выслушал бы и понял — ушли. Навсегда ушли… и не сочувствия мне нужно, не жалости, послал бы я всех жалельщиков в аномалию, причём глубокую. А чтоб вот так, как Хип — просто, легко, и правильно — «Понятно, дядь Фреон. Ничего себе — история», а Лунь бы промолчал, по плечу хлопнул и кивнул, мол, ништяк, брат, прорвёмся. Легче мне стало бы, факт, намного легче.