Сергей Клочков - Фреон

Артефакт начал ритмично вспыхивать, из серовато-желтого постепенно становясь зеленым. На его поверхности начали набухать светящиеся пузыри. «Кисель» утробно забурлил.

— Фига себе. — Фельдшер негромко поделился своими впечатлениями. — Слышь, Фреон, там это, по ходу, «пузырь» образуется. Глазам не верю…

Редкая штука — «пузырь». Дорогая очень. Многие сталкеры за ним охотятся, и не столько даже для того, чтоб продать, а стоит он немало даже по официальным «премиальным» НИИАЗ, а для личного пользования. И если кто нашёл, афишировать это дело не будет. Потому что здорово выручает штуковина от одной из самых поганых и притом почти незаметных гадостей Зоны — радиации. «Ботаники» только руками разводят — радиоактивный материал нельзя сделать «чистым», хоть тресни. Ни вымыть его, ни сжечь, ни как-то уничтожить не выйдет. Разве что закопать как можно глубже и очень бережно хранить. Не поддаётся радиоактивность никаким известным науке воздействиям… нет, в том смысле, чтоб загадить землю, дома, пищу, это всегда пожалуйста, проблем нет. Получать в ядерных реакциях чудовищно радиоактивные изотопы тоже не вопрос, давно научились. Однако «наоборот» сделать, «грязь» убрать, мы ещё не умеем. И в Зоне этой самой «грязи» — море. Что ещё от Аварии осталось, что из местных аномальных источников, тех же пятен, но факт — набирают сталкеры дозу обязательно, и чем дальше, тем больше. И тут или химикатами травись, печень сажай, но зато почти бесплатно, или безумно дорогой «Жизни» инъекцию покупай, или же таскай на ремне отломанную почку «пузыря». Третьего не дано. Лучше, конечно, последнее… непонятно ни одному учёному лбу, что же это за штука такая — «пузырь». Никаких излучений от него не найдено. Никакой химической активности, разве что концентрация благородных газов воздуха рядом с ним заметно возрастает, и почему так, опять-таки тоже никто не знает. Ток не проводит. Не горит. На ощупь упругий, плотный, гладкий. Внутри полый. Необъяснимым образом выводит из организма радионуклиды и заодно «убирает» вокруг даже естественный радиационный фон. Радиоактивные материалы рядом с «пузырём» просто «гаснут» и не излучают до тех самых пор, пока не уберут артефакт. Головная боль учёных и спасение сталкеров. Как же я хотел его найти…

Изумрудно-зелёный, похожий на гроздь из нескольких светящихся виноградин, на поверхности «киселя» плавал отличный «пузырь». Пенка, без труда выломав кусок перил, аккуратно поддела артефакт и выбросила его к нашим ногам.

— Получилось. Берите. Вам нужен. Здесь мы будем теперь ждать ночь.

— Это… как?

— Болотный Доктор. Много знаний мне отдал перед тем, как уйти. Я сохраняю их здесь. — Мутант коснулся капюшона, после чего последовал широкий, размашистый взмах руки. — И здесь тоже. Знаний много. Они вокруг. Их можно взять из того, для чего вы не придумали слова. Доктор не знал такого слова, не говорил его. Знания нужны. Нужны больше, чем всё здесь. Нужны для того, что будет потом.

Пенка отвернулась и пошла к лестнице на второй этаж. Переглянувшись с Фельдшером, я дал знак следовать за ней.

На овальном «теле» артефакта было целых пять небольших «почек» — соответственно, в руках у меня лежало сейчас небольшое состояние. Сталкер, если при деньгах, не торгуясь, отдал бы за каждую не меньше трёх тысяч зелёных рублей, а за само «тело» любой серьёзный барыга выложит стопку стодолларовых купюр толщиной в сигаретную пачку. В другое время я действительно плюнул на задание Хоря: с моими скромными запросами этих денег хватило бы мне на годы. Однако тогда было совсем другое время…

Отломить от артефакта гладкие, похожие на крупные виноградины «почки» было несложно. Одну из них я вложил в небольшой контейнер на поясе, и непрерывно потрескивающий дозиметр вдруг замолчал. Ещё две отдал Фельдшеру и Ереси. Философ взял свою часть артефакта спокойно, явно не понимая, сколько может стоить эта светящаяся зелёная «виноградина». А вот «фримен» цену ей знал.

— Спасибо, брат. Реально спасибо. Буду должен.

— Прекрати. Мы его вместе нашли… точнее, она нашла. Так что не мне спасибо.

— Ага… да. Скажу. Только это, когда немножко попривыкну. Ох, брат, не по себе мне. Веришь, стремаюсь.

— Стремаюсь? Слово. — Пенка обернулась, и я вдруг заметил, что в полумраке её чёрный глаз блеснул светящимся рубиновым ободком.

— Слово, — повторила она.

— Не понял, — признался я.

— Не знаю, что значит стремаюсь. Не слышала. Объясни.

— А… ну, значит, страшно мне.

— Стремаюсь и боюсь это одинаково?

— Ну, да, в общем.

— У вас много слов, которые вам не нужны. — Пенка сказала это почти печально, и я вдруг понял, что именно не так было с её речью, казавшейся, несмотря на правильность, совершенно чуждой, нечеловеческой. У мутанта была почти идеальная дикция, она чётко проговаривала каждую букву, но паузы в самой речи были на удивление неравномерны. Мне вдруг показалось, что она придирчиво подбирала слова из того набора, что хранился в её голове, иногда задумываясь над правильностью своего выбора.

— Я не понимаю, зачем много разных слов для одинаковых вещей. — Пенка задержалась на площадке, и тут же мимо неё по лестничному маршу пробежали «слепыши», видимо, на разведку второго этажа. — Когда в голове хранится много разных слов для одинаковых вещей, можно запутаться. Можно подумать неправду, сказать неправду, запутать себя и других. Я этого не понимала. Доктор говорил мне, что если человек не будет говорить себе неправду, ему будет очень плохо. Что если человек будет говорить себе только то, что есть на самом деле, он не захочет жить. Я не понимала, почему так. Ведь неправда — то, чего нет. Зачем думать о том, чего нет?

Пенка помолчала, потом отвернулась и пошла наверх — видимо, слепые псы не нашли на втором этаже ничего угрожающего.

— Доктор сказал, что быть человеком хорошо. Доктор очень умный, он учил меня думать, говорить, рисовать. Хотел научить быть человеком. Я не могу. Не умею думать о том, чего нет.

Пенка что-то невнятно проворчала, издала тихое длинное шипение, после чего коротко, звучно рявкнула. Что-то в полутьме второго этажа гулко взвыло, заскребло когтями, послышался частый топот и громкий звон разбитого стекла.

— Один большой тупой зверь был наверху. Он опасный для вас. Я сделала ему стремаюсь, и он убежал. Можно идти.

На втором этаже были следы «сталкерской жизни». А если быть точнее, жизни «свободовской»: два старых кострища на полу, уже засыпанные пылью, штабелёк гнилых дров, ящики, закопченный чайник с отколовшейся эмалью. А на стене — талантливо исполненный угольком портрет Че Гевары, уже знакомые профили волчьих голов с подписью «мы не рабы», «Свободу всем даром» и стилизованные рисунки конопляных листьев. Больше половины стёкол в окнах были разбиты, и от непогоды краска местами почти полностью слезла со стен, а книги на поваленной тумбочке разбухли и потемнели. Запах влажного бетона, гнили и резкий, солоноватый душок зверя, недавно выбившего собой одно из целых окон и, видимо, оставившего за собой многочисленные клочья белёсой линялой шерсти.