Алексей Барон - Третье пришествие

Дима, детинушка о двух метров росту, явно не отошел от новогодних излишеств, был изрядно навеселе, а потому ко всему происходящему относился со снисходительным интересом, как к неожиданному продолжению машкерада. В общем, общественной опасности не представлял. А когда пообещал не драться, с него и вовсе сняли браслеты.

А вот куда менее крупного Фиму изрядно трясло. Вполне свободными руками он цепко держался за звездно-полосатую авоську с надписью «ин год ви траст». И не сразу меня опознал.

— О, господи, — сказал я. — Да у тебя там что, сухари, что ли?

— Ага, — разозлился он. — И запасное бельишко.

— Ну, это ты поспешил.

— А! Так это ваши шуточки, гражданин начальник? Спецназ, вертолеты… Кувалдой по дверям?

— Мои, мои, успокойся. Не генерального прокурора. Пока.

Но Фима успокаиваться не спешил.

— Дверь сломали! Всю репутацию испортили!

— Расходы компенсируем. Что касается репутации…

— Тетю Фриму испугали до посинения! Это зачем?! Что, лавры Лаврентия покоя не дают? — продолжал шипеть Фима, он же гражданин Левитин, дергая головой и раздувая щеки по примеру очковой змеи, сиречь кобры.

Это следовало пресечь. Всего сто тридцать шесть суток оставалось. На всех… Поэтому, не вступая в полемику о правах граждан Ефима Львовича Левитина и Вадима Олеговича Оконешникова, я еще разок оглоушил этих рыбин:

— Вот что, друзья мои. Сейчас вам принесут бумагу. А вы ее подпишете.

Фима просто задохнулся, но Дима даже ухом не повел.

— А давай подпишу, — сказал он. — Верю я тебе, Во-Володька из бацбезопасности. Так вышло, что больше верить некому.

— Стоп! А ты дееспособен? — осведомился я.

— Как деепричастие, дева перед причастием и даже еле-дорожная дрез-дрезина. Совокупно. О, кого я вижу! Алиса Георгиевна, горлица, да вы ли это? Нет, Фимка, ты поглянь! Вот, значит, кто нас вычислил-то… Польщен, польщен, миледи. Позвольте ручку… Да не этот пипи-жонский паркер! Я — в смысле попо-целовать. Я — за добродушные отношения между попо-полами, если помните.

— А я — против фамильярности, — холодно сообщила Рюриковна. — Если помните, мы уже обсуждали этот вопрос, господин Оконешников.

Дима смешался.

— Ну… ничего ж такого не было. Я и расстегнуть-то не успел! Киба-дачи, зен-учу-дачи. А потом — темнота-а-а. Алиса Георгиевна, голубушка! Поверите ли, такой ой-цуки больше не хочу. Поэтому с темным прошлым будет покончено. Прямо щас. Прямо на глазах. Иначе худо нам придется, как мне кака-кажется.

— Тогда вступаем в служебные отношения, Вадим Олегович. Подчиненный — вы.

Дима стал во фрунт и попытался щелкнуть каблуками.

— Йес, мэм! Кто же еще. Почитаю за честь! До трех раз…

— А что за бумага? — тихо поинтересовался Фима.

— А, бумага, — сказал я. — О неразглашении.

Фима моментально воспламенился.

— А! Хватают, волокут, тайну подсовывают. Слушайте, ну не хочу я продавать Россию. Помилуйте, надоело. Вы уж сами как-нибудь. Или вон дядьку из Киева кликните, он получше нашего управится…

Тут его донельзя возмущенный взгляд упал на Терентьева, и Фима погрозил пальцем.

— Вы почему не в штатском, господин подполковник?

— А я не считаю нужным скрывать свою профессию.

— Тогда не смотрите на меня так!

— Как? — удивился Терентьев.

— Рыбьим глазом да из-под фуражки. Не те времена. Еще чего не хватало! Не подпишу.

Начальник охраны озадаченно промолчал. На его плечах таял снег, и от этого казалось, что погоны плачут.

— Жаль, — трагически сказал я.

— Да? А что ж такое будет? Подвалы Лубянки? Или таежные делянки?

— Фи, какие штампы… Чересчур сильны у вас старые страхи, гражданин Левитин.

— Старых было столько, что новых и не надо, — парировал Фима. — С вашего разрешения, я удаляюсь. Сударь вы мой, Владимир Петрович.

— Хорошо. Только не путайте Москву с Киевом. У нас с государственным антисемитизмом покончено, — внушительно заявил я.

Даже сам поверил.

— Что, и домой отвезут?

— С извинениями. Только уже не по воздуху.

— Оно и лучше, в вертолетах меня сильно укачивает. Из-за этого я даже яхту не покупаю. А где автомобиль?

— Да сразу за воротами.

— Ну, я пошел.

— Ну, берегите себя.

— И вам здоровьечка.

— Погода, знаете ли, слякотная.

— Просто мерзкая, — подтвердил Фима.

Уходить он явно не торопился. Тут я хлопнул себя по лбу.

— Алиса Георгиевна! Выдайте, пожалуйста, наши извинения.

АиЗ протянула незапечатанный конверт. Фима не удержался, пересчитал.

— Так, времена меняются. Пустячок, но душу греет.

— Приносим извинения от лица президента.

Фима еще раз взглянул на банкноты.

— Симпатичное лицо.

— Там изображен не наш президент, — холодно сообщила АиЗ.

— Так я и говорю, — ухмыльнулся Фима.

— Фимка, — прогудел Дима. — Что, совсем нюх потерял? Не старый еще ведь.

— Да старый я, старый. И насквозь больной. Прямо таким и народился. Шесть тысяч четыреста.

Вероятно, он очень уважал Шуру Балаганова. Я и бровью не повел.

— Годится.

— Владимир Петрович, сдается, вы не поняли. Я про евро говорю.

— Евро, так евро. Чего непонятного?

— Так в неделю же, господин советник.

Тут я решил уважить Остапа Ибрагимыча.

— А пусть будет десять. Для ровного счета. Только идите, идите поскорее! Компьютеры уже дымятся. Вас дожидаючи.

— Кормежка за счет заведения? — несколько оторопело спросил гражданин Левитин.

— Сударь, наносите оскорбление Алисе Георгиевне. Полный пансион. Только, чур, без моего ведома отсюда — ни ногой. И зубы — на замок.

— Ага. Замок, полный пансион. И сколько нам хлебать баланду?

— Месяца четыре. Ну, может быть, четыре с половиной.

— А не больше? — заподозрил Фима.

— Это уж вряд ли, — с большой убежденностью заверил я, глядя на хмурые облака за окном.

— Законы нарушать придется?

— Это еще зачем? Если будет мешать какой-то закон, то мы его изменим. По-моему, так лучше.

— Вот это приятно, — сказал Фима. — Мне многие законы мешают.

— Глядишь, и ам-амнистию заработаем, — сказал Дима.

— Все возможно, — обнадежил я. — Россия — страна внезапная. Уж если полюбит, то держись.

Дима взглянул на меня почти трезвым взором.

— А конец у вашей сказки будет счастливый, Владимир Петрович?

Я поднял глаза к итальянскому подвесному потолку с копиями фресок Микеланджело Буонаротти. Фрески изображали Страшный Суд.

— Вот этого, братцы, не знаю. Не от меня зависит. И даже не от президента. Только от него, — я кивнул на фрески.

— З-звучит песс-симис… — заметил Дима. — Как-то так звучит.

— От хорошей жизни еврея на небеса не позовут. Что, Владимир Петрович, здорово припекло?

— Будь здоров.

— Всеобщий конец наступает?

— Всего лишь общий, — бодро заверил я.