Саймон Спуриэр - Свет проливающий

По всему городу индустрия секретов и заговора росла и ширилась, а если обычный гражданин что-то и замечал, он мгновенно принимал это за какую-то подпольную сделку; ещё одно серое дельце; ещё одно преступление в городе, который за прошедшие годы привык к коррупции и лени.

Тихо и тайно, скрываясь за мириадами странностей и безумий сопровождающих жизнь в улье, конгрегация Матери выползала из своих дыр и начинала всерьёз готовиться, наполненная божественным предназначением.

Гхейт прорывался к бодрствованию с жестокостью граничащей с безумием. Как ребёнок нетерпеливо ждущий своего рождения, он завывая разорвал холодную тень своего сна, каждая мышца сжалась, каждый нейрон горел жаждой мести. В слизи своей унаследованной памяти он нашел излишек хищных инстинктов и реакций, и даже до того как туман сна спал с его глаз, личность его намеченной жертвы выкристаллизовалась в его мозге.

Предатель. Враг. Арканис.

Он кричал и выл, выпучивал глаза и трясся, предательство, вероломное как опухоль, запустило метастазы во все его мысли. Его чувства заполонили враждебные образы: калейдоскоп картинок, звуков и запахов; любой и каждый из них сосредотачивался на опознании и испепелении его цели.

Со всех сторон его окружала аудитория, задранная вверх как стены какого-то населённого кратера, стоялый воздух и ленивое перемещение пыли подчёркивали очевидную древность залы. Со всех сторон ряды и колонны вопрошающих лиц уставились на него; иссохшие черты лиц и безжизненная кожа, казалось, великолепно подходили к архаичному окружению: продукт своего собственного застоя.

Поначалу Гхейт принял собравшихся за статуи, или окоченевшие трупы: гротескные гомункулы собранные по какому-то кошмарному плану, густые брови нахмурены, пыль оседает на их заплесневелых одеждах. Но нет. Когда к нему вернулись чувства, их совместный запах ударил его как молот – эту вонь людского собрания спутать с чем-то ещё было невозможно: все эти запахи пота и разложения, газов и отрыжки, дорогих дезодорантов и крошек, оставшихся от недавних трапез.

Помимо этого, при каждом его движении – а он скалился и извивался – толпа почти незаметно вздрагивала, собравшиеся обменивались тревожными взглядами, не сумев сохранить маску отрешённости перед лицом подобной первобытной ярости. Значит, они его боятся. Хорошо.

Однако, гораздо более тревожащей была явная его неспособность действовать. Его мышцы кипели, заставляя выпростать руки с выпущенными когтями, разрывая и кромсая, круша жилы и выворачивая эти артрозные мешки с кишками; выпуская на волю внутреннего монстра, наслаждающегося бойней… Он мог видеть это мысленно, мог почти почувствовать металлический привкус кровавого тумана висящего в воздухе, почти слышал задушенные крики своих жертв.

Но, нет. Он был парализован. Заперт в клетке из адамантиевых прутьев и оков. Его руки были так туго примотаны к его груди, что каждый вздох вдавливал локти в бока, а каждый выброс адреналина впустую выходил из его металлической тюрьмы. И уж совсем плохо было то, что его вопли были еле слышны – не более чем слабое блеяние капризной овечки. Металлический вкус толстого проволочного кляпа наполнял его рот. Кляп был умело загнан за клыки, сковывая шипастое продолжение его языка. Он впустую ругался и скалился; цветастая брань терялась в ничего не значащем бормотании.

Он был препаратом. Проклятым Матерью экспонатом.

Проснувшаяся осторожность прогнала последний клочок тумана, затмевающего сознание, и он понял, где он находится. Даже будучи ребёнком Катакомбной Церкви, взращенным сообществом, удалённым от самого улья под куполом, он много слышал о Тороидальной Зале. Плюрократия, демонизированная многими поколениями его предшественников, была символом всего того, что Гхейт привык презирать: неэффективность, мелочность и ханжество, раздутое высокомерие и декаданс. Слепая вера. Жестокость. Он понял, что схвачен теми самыми врагами, которых его с самого детства учили ненавидеть и бояться. Они буравили его своими глазами со всех сторон и его завывания и ярость утихли, он замолчал, тихий и угрюмый. Его как насекомое разглядывали в лупу те, кто был наделён властью.

- Ты закончил или как? – знакомый голос разрезал тишину.

Гхейт окаменел, мгновенно узнав сардоническую тягучую манеру говорить. Кардинал. Его пурпурные одежды с шуршанием появились в поле зрения Гхейта, безволосая макушка блеснула в ярких лучах ламп, заливающих пол зала. Он слегка изменился: бледность кожи – характерная черта примации и малигнации – исчезла, заменённая более тёплым оттенком кожи, гораздо более человеческим. Гхейт скривил губы, его тошнило от того, что его обманули при помощи такой простой вещи как слой макияжа.

Гхейт увидел отряд гвардейцев из десяти человек, видимо тех самых, что связали его. Они стояли на равных расстояниях по внутреннему периметру зала. Арканис прохаживался по мраморному полу с бесстрастностью конферансье; владелец цирка устроивший представление пораженной публике.

Гхейту хватило ума замолчать и не развлекать их дальнейшими вспышками ярости. Глубоко внутри, там куда не доставало даже пристальное внимание плюрократов, он вопил и мысленно рвал на части высокомерного предателя.

- Как я уже говорил, - сказал Арканис, с ехидной улыбочкой обращаясь к дряхлым политиканам, - моё расследование дало крайне тревожные результаты…

- Среди моих священных обязанностей Кардинала, пожалуй самой неприятной является забота о безгрешности моей паствы. Я прилетел на эту планету, сэры, по делам, которые могут показаться несущественными. Несостоятельность администрации Собора, трудности сбора денежных средств, плохое отправление церемоний и другие подобные факты.

- Сэры, я служу возлюбленному Императору – благословенно имя его – так давно, что уже и не помню насколько давно. Такого рода деградация и разложение знакомы мне. Я встречал их в прошлом слишком часто, чтобы теперь игнорировать. Я пришёл сюда, джентльмены, в надежде что мои подозрения не найдут подтверждения, что я могу отбросить их как симптомы паранойи и фанатизма.

- Увы, мои страхи оправдались.

При этом расфранченный Кардинал крутанулся на каблуках и прошёл к клетке Гхейта. Тонкие пальцы протянулись сквозь прутья решётки. Гхейту потребовалось собрать всю свою волю, чтобы подавить вспышку гнева, когда Арканис оказался так близко. Он подавил зарождающийся вопль ярости, сознавая, что криком он ничего не добьётся, кроме демонстрации своего чувства беспомощности. Он почувствовал прикосновение пальцев Кардинала к своей одежде почти на атомном уровне и уставился ему в лицо со всей злобой, которую испытывал к предателю.