Тимофей Калашников - Изнанка мира

Мужчина наморщил лоб и, расстегнув портупею, бросил ее на пол. Сняв влажную от пота рубаху, хотел было отправить ту вслед за ремнем и сесть на покосившийся стул и вдруг заметил, что на дощатом сиденье что-то лежит. Коммунист шагнул ближе и присмотрелся. Лист бумаги, сложенный вчетверо, не сразу бросался в глаза, но, разворачивая бумагу, Лом мог поклясться, что еще утром на стуле ничего не было. Зрачки быстро побежали три строчки письма. Рубаха комом упала на пол возле кровати, а об отдыхе Лом забыл напрочь. Губы бесшумно проговаривали каждое прочитанное слово. Пот мгновенно выступил видимыми бисеринками, скапливаясь в складках кожи на лбу. Правая рука, из которой выпала рубаха, поднялась к затылку, а затем прижалась к сердцу. Лом еще раз прочитал письмо, смял бумажку и провел ладонью по лицу. Потом, чувствуя, как подгибаются ноги, пододвинул к себе стул и тяжело осел. В глазах коммуниста застыло жуткое выражение страха. Солдат судорожно водил пальцами по подбородку, губам, носу.

«Что делать? Что же делать?». Он развернул послание, еще раз перечитал его, потом достал из кармана зажигалку и крутанул тугое ребристое колесико. Сердце забилось, как у загнанного животного, когда желтое пламя приятным теплом обдало пальцы и подарило миллион бликов влажной коже. Какое-то время мужчина смотрел на зажигалку — видимо, выбор его все еще не был сделан, — а затем поднес бумагу к огню. Пьяные тени запрыгали на стенах — языки пламени начали жадно пожирать написанные буквы. Лом разжал пальцы, и уже наполовину почерневшее письмо плавно осело у его ног, догорая на полу. Мужчина поднял пропотевшую рубаху, кое-как натянул ее на липкий торс и выбежал на платформу.

Сомов собирался на проверку постов ночной смены и стоял на самом краю лесенки, спускающейся на пути, прикидывая, с какого туннеля начать обход.

— Лом? — новый начальник северной партячейки пристально посмотрел на своего заместителя.

Бородач приближался скорым шагом. Он был безоружен, в растерзанной рубахе, а китель и портупея отсутствовали. Глаза мужчины были безумны.

— Лом, ты это, чего?! Сейчас же не твоя смена… ты спал вообще?

Тот молчал.

— Что-то ты, сам не свой се…

— Федор, нужно серьезно поговорить, — перебил боец, взяв начальника за локоть и потянув его за собой. — Дело важное… Давай в туннеле?..

Ничего не понимая, Сомов подчинился, и несколько минут они шли молча.

— Федор… — Лом замялся. — Федор… черт, даже не знаю с чего начать. В общем, так: моя дочь… — Глаза бородача заблестели. Он стушевался и опустил взгляд. — Моя больная дочь…

— Слушай, Лом, тебе нужно отдохнуть. Иди поспи…

— ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ!!! — голос мужчины дал петуха. — Все намного сложнее. Сейчас все зависит только от тебя, Федор!

Начпартии, все больше удивляясь, следил за дергаными движениями обычно невозмутимого бойца.

— Федор… Пять дней тому назад моя девочка… Маленькая, красивая как принцесса… — Лом счастливо заулыбался, сложил руки перед грудью и принялся качать ими в воздухе. — Нежная, ни в чем не повинная… Она опять заболела, и наш врач, он сказал, что необходимо срочно делать операцию… — руки ослабли и опустились вниз. — Теперь обязательно операцию, иначе…

— Лом, я это знаю…

— Федор! — бородач просяще уставился на главу партии РиК. — Дай шанс моему ребенку! Распорядись об операции ВНЕ ОЧЕРЕДИ!

Сомов сконфуженно опустил глаза. Отдать такого приказа он не мог. Очередь, действительно, существовала. Она была длинна и медлительна. Детей отвозили на Ганзу или в Полис, и стоило это очень дорого: патроны собирали постепенно, долго договаривались об обмене услуг или товаров… И сейчас, когда новой власти надо было завоевывать авторитет, показать себя кристально честными, справедливыми… Распоряжение такого рода подняло бы сильную волну недовольства, если не открытого возмущения. У многих коммунистов были дети. И, конечно, все хотели, чтоб жили именно они. В этом желании все были равны.

— Прости, Лом, но ты просишь слишком много…

— МНОГО?! Я много прошу?! — мужчина еле сдерживался, чтобы не сорваться на крик. Его руки крепко ухватились за китель главы партии. — Я был с тобой в стольких передрягах, не раз шкуру тебе спасал! Я сопровождал тебя на дуэль! Я… — в глазах Лома горел огонь. — Я ведь не для себя прошу… ЖИЗНИ для ребенка! Анютка двадцатая в списке, понимаешь?! — огонь погас, пальцы в бессилии разжались; Лом крепко зажмурился, слезы текли по его лицу, а тело слегка сотрясалось. — Она просто не доживет…

— Мне жаль, Лом, но пойми, сейчас не могу, — Сомов тяжело вздохнул. Он хотел обнять плачущего товарища, как тот вдруг успокоился и отнял руки от лица.

— А Лыков… Лыков может! — пробормотал здоровяк глухим, незнакомым голосом.

Начпартии встрепенулся: упоминание фамилии бывшего Секретаря крайне насторожило его. Сомов еще раз посмотрел на Лома. Лицо бородача было страшно искажено, в глазах стояли слезы.

— Прости меня, Федя, прости, родной… — проговорил коммунист. — Но Анютка для меня важнее всего…

Сильнейший удар в челюсть погасил сознание, и Федор, словно тряпичная кукла, повалился на рельсы.

Тут же из темноты туннеля показались три человека. Один из них, одетый в довольно разношерстную, но добротную форму без опознавательных знаков, был Лому незнаком, а вот двое его сопровождающих, коммунисты со Сталинской, яро поддерживали прежнее руководство. Тот, что шел первым, наклонился и приложил пальцы к горлу Сомова.

— Да не переживай ты так, — усмехнулся он, посмотрев на застывшего Лома. — Пульс есть, жив твой друган… Давайте ящик, товарищи, и не забудьте самое главное. Вот, повяжите на правую руку.

Он раздал своим людям полоски красной ткани, на каждой из которых через трафарет были желтой краской нарисованы звезда, серп с молотом и буквы ПРиК.

— Ну, а он чего?

— Да ничего. Взял да и съел эту гадость… пьяный ведь был, — закончил байку старшина дозора стопятидесятого метра, в туннеле, связывающем Красносельскую с Комсомольской.

— Фу-у-у… — лица его сослуживцев сморщились в гримасах, а брови сдвинулись к переносице.

Присевший на рельс рассказчик потупил взгляд и затеребил ремень автомата. Он был очень доволен произведенным на ребят эффектом.

Внезапно по стальной тверди рельса пошла легкая дрожь. Боец взглянул на товарищей. Те ничего не чувствовали, прикрывали глаза руками и смеялись.

— А ну, тихо… Свет врубите!

Солдат обернулся и поднялся на ноги, прислушиваясь к невнятному шуму. Со стороны Красносельской двигалась небольшая ржавая телега. Такими пользовались ночные уборщики путей Московского метрополитена еще в мирное время. Сверху на металлической раме громоздился длинный черный ящик. Его легко можно было бы принять за гроб, но на одной стороне белой краской было аккуратно выведено: «За Родину! За товарища Москвина!». Часовые вмиг посерьезнели и успокоились.