Уильям Форстен - Разящий меч

Он достал носовой платок и вытер пот с лица. Нисколько не заботясь о том, что произойдет с его брюками, он уселся на свежий пень, который еще сочился смолой. Вокруг царили такая суматоха и кавардак, и нужно было еще столько сделать, что у Джона уже не было сил обращать внимание на свой внешний вид.

Ночью прошел дождь, воздух был чист и прозрачен. Яблони уже отцвели, и землю под ними устилал розовый ковер из опавших лепестков. Небо было таким голубым и безмятежным, что хотелось взять в руки кисть и запечатлеть эту красоту. «Если бы не это сумасшествие, так была бы чистая идиллия, – мрачно подумал Джон, – только художника не хватает». Благоухание свежей травы, аромат цветов и смолы почти заглушали запах пота и экскрементов.

На севере виднелся нетронутый лес, деревья там достигали почти ста футов в высоту. Он постарался представить себе карту, которую они составляли во время переписи населения. Русь тянулась двести пятьдесят миль от Нейпера до этих Белых холмов, а отсюда до границ Рима на протяжении трехсот миль пролегла широкая равнина с небольшими поселениями и несколькими крупными городами.

Эндрю удачно выбрал место для последней линии обороны. На запад, до самого Суздаля, – открытое пространство шириной в шестьдесят миль. С одной стороны – океан, с другой – густые леса. А Белые холмы образовывали естественный барьер на пути врага, как и лес. Получалось, что фронт сужается до двадцати миль, а защищать такую линию обороны гораздо легче.

Долина внизу вся была забита беженцами, почти треть миллиона человек перебрались сюда. Вдалеке тянулись повозки, груженные продовольствием и вещами.

Все, кто мог работать, вырубали деревья на склонах холмов или рыли траншеи для линии обороны. Инструментов не хватало, многие копали заостренными палками. Джон смотрел на женщин, стариков и детей старше десяти лет, трудящихся в поте лица. Работами руководили инженеры, которые строили линию обороны Потомака и хорошо знали, что нужно делать.

– Откуда, во имя всего святого, они берут силы? – пробормотал Джон по-английски.

– Это же русские, – ответил Эмил. Он рассеянно вертел в пальцах какой-то цветок. – Мы думали, что они больше не выдержат, а они продолжают работать и надеяться – крестьянская закалка. Поверь мне, Джон, я ведь видел много разных народов в Старом Свете, и сам я еврей. В прежние времена многие из них охотно отправили бы меня на костер за такие штучки, какие мы здесь вытворяем. А славяне – народ терпеливый. На них взваливают тяжелейший груз, а они безропотно тянут его. Но видит Бог, если попасть им под горячую руку, они вполне могут перерезать тебе горло. Правда, до этого их еще надо довести. Сейчас-то они понимают, что приходится страдать, чтобы всем не погибнуть.

– Подумать только, насколько все было бы проще, если бы мы послушались старого Тобиаса, – сказал Джон. – Помнишь, что он говорил?

– Лучше не вспоминай, – отозвался Эмил. – Никогда не слушал этого самовлюбленного глупца.

– Он говорил, что, если мы хотим выжить, нужно найти место где-нибудь на юге, переждать, когда пройдет орда, а потом вернуться. Тогда бы у нас было в запасе двадцать лет, мы бы построили все, что нужно. Сейчас тугары бы уже ушли…

– И двадцать процентов русских, римлян и карфагенян попали бы в ямы.

– Дорогой доктор, за последние пять лет погибла половина русских, и, держу пари, гораздо больше двадцати процентов карфагенян умрут еще до начала зимы.

– Не забывай, что, оставшись, мы положили конец эпидемии оспы, которая разразилась бы с приходом тугар, и тем самым сохранили десятки тысяч жизней.

– Если мы проиграем здесь, то зимой они уже будут в Риме. А этот город – ловушка: с трех сторон холмы, самое удобное место для того, чтобы установить артиллерию и расстрелять всех. Мерки так и сделают.

– В конце концов, спустись и спроси тех, кто копает рвы и траншеи, хотели бы они, чтобы все осталось, как прежде.

– Неужели ты думаешь, что мне скажут правду, – фыркнул Джон.

– Дело в том, Джон, – серьезно сказал Эмил, – что для крестьянина важнее всего быть свободным, и если нужно, он умрет, сражаясь за это. Я уверен, что мы могли бы сбежать, но нашли бы мы безопасное место? Сомневаюсь. Даже если бы и нашли, ты уверен, что там были бы залежи угля и железа? Что касается того, чтобы оказаться во власти Тобиаса, то ты знаешь, на что он был способен… Нет, я рад, что мы прошли через все это.

– Даже если это закончится нашим поражением? Эмил улыбнулся:

– Ты когда-нибудь видел погром? – Что?

– Ох уж эти американцы, – сказал Эмил. – Вы понятия не имеете о таких вещах. Я родился в Польше. Моего отца убили пьяные венгерские солдаты в тысяча восемьсот тринадцатом году, когда французы отступали из России. Они плевали на тело моего отца, называя его грязным евреем, а потом изнасиловали мою мать. Она, разумеется, была не настолько грязной, чтобы с ней нельзя было этого проделать.

Он замолчал.

– После этого она умерла, – прошептал он. – Оставив меня и моего старшего брата, который тоже умер – от тифа, свирепствовавшего в армии. Никогда не забуду того ужаса, который я тогда испытал. Я вырос у дяди в Будапеште, стал доктором, потом перебрался в Вену, но во мне всегда жил страх. Разумеется, я был врачом, но где уверенность, что однажды у моего дома не появятся такие венгры или другие подонки и не убьют меня, зная, что за этим не последует никакого наказания? Поэтому я и уехал в Америку. Вы, американцы, родившиеся в благословенной Новой Англии, никогда не знали такого страха.

Эмил вздохнул и посмотрел на запад.

– Поэтому я и полюбил ваш Мэн, мой Мэн. Поэтому я был против Конфедерации, хотя и помогал раненым мятежникам. И когда мы попали сюда, я снова с ужасом подумал о предстоящих гонениях, но, к счастью, оказалось, что они не знают, что такое еврей. Я был для них еще одним янки. – Он криво улыбнулся. – Они даже не чувствуют моего акцента.

Майна посмотрел на него и усмехнулся:

Ты говоришь по-английски лучше многих других. У О'дональда иногда прорезывается совершенно ужасный акцент.

– Вот-вот, О’Дональд. Спроси его, и он расскажет тебе, как умирала от голода его сестра. Ему знакомо то чувство страха, о котором я говорю. А эти люди родились среди страха. Они боялись бояр, тугар, церкви. Дайте им почувствовать вкус жизни без страха, и они свернут горы. Поэтому они и будут копать до полного изнеможения, будут драться наравне с солдатами до конца.

Он помолчал немного.

– Поэтому их сыновья, их отцы, умершие вместе с Гансом, пели «Боевой гимн». И не говори, что мы должны были оставить этих несчастных на растерзание тугарам.

Джон кивнул, глядя на равнину. Он смотрел на облака, которые лениво проплывали в небе. После ночного дождя день был по-настоящему теплым, весенним.