Роман Злотников - Последняя крепость Том 1

Чудовище ужасными своими клыками выдрало из плеча кусок мяса, должно быть, с кулак величиной. Рука крестьянина никогда не обретет прежнюю подвижность и, скорее всего, начнет сохнуть… Но и это не было самым страшным. Ядовитая слюна чудовища попала в его кровь. И вряд ли огонь смог уберечь Ажа от заражения. Ведь всем известно, что огонь может помочь, только если рану прижечь немедленно после укуса. А сколько он бежал через ночной лес?..

Лучше бы чудовище сожрало его, как и других жертв. Он и так фактически мертв. Как только взойдет на ночное небо полная луна, Аж Полторы Ноги обратится громадным волком, жаждущим человеческой крови…

Над его головой послышались какие–то звуки. Вскинувшись, парень призывно вскрикнул, но вместо крика из пересохшего и сдавленного мукой горла вырвался хриплый, похожий на рычание, стон.

Наверху кто–то испуганно охнул — и простучали быстро удаляющиеся шаги. На голову Ажу посыпалась труха.

Некоторое время он сидел неподвижно. Потом с удивлением понял, что глаза его привыкли к темноте. Крестьянин увидел очертания полок, на которых смутно белели непонятные предметы размером с человеческую голову. Он подковылял к полке, вытянув вперед здоровую руку. Пальцы его наткнулись на холодную шероховатую поверхность обожженной глины. Кувшин! От неловкого движения Ажа сосуд покачнулся и упал с полки. Аж тут же услышал глухой треск и почувствовал запах кислого молока.

И сразу же стало ясно: он в погребе. Крышка погреба закрыта, и лестница вытянута наверх.

Вот оно что. Его спустили сюда… Но не убили. Почему не убили? Разве найдется на этих землях хоть один человек, который не знает того, что укушенный оборотнем непременно сам станет оборотнем? Может быть, у него все–таки есть надежда? Может быть, огонь все–таки помог?

Несколько минут, пока не устали и не задрожали ослабевшие ноги, Аж стоял у полки, напряженно размышляя. Потом сел на холодный и сырой земляной пол. Криво усмехнулся.

В памяти вдруг всплыли события прошлогоднего лета. Тогда Бешеный Вак, мужик сухой и резкий, получивший свое прозвище за чрезмерную вспыльчивость, поймал на своем заднем дворе бродягу, пытавшегося увести овцу. Дело было на самом рассвете, когда сон особенно тягуч и сладок, — на это, видать, и рассчитывал вор. Не учел он только того, что в деревнях встают рано, обычно еще до света — должно быть, сам бродяга привык чаще живать в городах. Вак, вооруженный дубиной, выгнал воришку на улицу… Сейчас, сидя в сыром подвале, снедаемый болью и смертной тоской, Аж вдруг ясно увидел то утро.

На отчаянные вопли Вака сбежалась почти вся деревня. Встревоженный, прихромал и сам Аж… Остывшая за ночь земля холодила босые ноги, из дворов — тут и там — со всех сторон раздавалось мычание коров, которых некому было выгнать… Люди, вставшие плотным кольцом, разноголосо вопили. Захлебывались лаем деревенские лохматые собаки. А в центре кольца, как безумный, в одних портках скакал Вак. В руках Бешеного была короткая дубина. Узкая безволосая грудь Вака, несмотря на прохладное утро, блестела от пота. Тот, вокруг которого в приступе неистовства метался Вак — молодой парень с испитым лицом, неровно поросшим клочковатой бороденкой, — сидел на земле, поджав под себя ноги, руками обхватив плечи. Голова парня была задрана вверх, он испуганно зыркал глазами туда–сюда. Будто пытался поймать на лицах окружавших его крестьян хоть что–то, что могло его успокоить. Но видел он только злобу и враждебность. Бродяга не кричал, не умолял и не двигался с места. А жители деревни сыпали проклятиями, подбадривая Вака. И тот, в который раз уже слыша призывы «размозжить башку ублюдку», все ближе и ближе подступал к воришке, заносил дубину для удара — но почему–то не бил. Аж и сам выкрикивал несколько раз что–то вроде: «Кончай с ним!» Ну а как же еще поступать с такими гадами? Работаешь изо дня в день, чтобы прокормить жену и малых детей, руки в кровь стираешь, а тут является какой–то чужак — и норовит тебя в одночасье лишить твоего родного, кровного, тяжко заработанного. Сволочь! В землю затоптать такого, как поганую змею! Аж и сам бы воришку прибил, да как–то… боязно было начинать самому. Человека убить — это ж не курицу… В деревне, конечно, случались драки, особенно часто — в праздники, но обходилось без серьезных увечий, дрались кулаками, иногда — колошматили друг друга дубьем. Разбойники в эти края не забредали, так что никому из местных никогда не приходилось брать в руки оружие с целью убить или ранить кого–нибудь… Может, если бы воришка бросился бы на кого–то или попытался бежать… Или хотя бы заорал… кто–нибудь из толпы и решился бы. Но он только сидел, сжавшись, пытаясь уцепиться испуганным взглядом хоть за кого–то. Вот в толпе мелькнула красная рожа старосты Барбака, мелькнула и скрылась. О том, что воришку следовало скрутить и везти в баронский замок, Аж тогда почему–то не подумал. И, наверное, никто из деревенских не подумал тоже…

Вак, все распаляясь и распаляясь от крика, прыгнул наконец на воришку. И ударил. Но не дубиной, а ногой по физиономии. Бродяга запрокинулся навзничь. Из ноздрей его брызнула кровь. Вак взвизгнул. Он взмахнул своей дубинкой. И принялся колотить ею воришку — по плечам, по спине, по голове… И тогда деревенских как прорвало. Каждый изо всех сил стремился к бесчувственно растянувшемуся по земле телу, чтобы хоть раз ударить. Аж и сам попробовал было протолкаться к воришке, но куда там… Когда толпа расступилась, растеклась в разные стороны, в побуревшей от крови пыли осталось лежать бездыханное тело. Истоптанное и изорванное так, что в нем и человеческие очертания с трудом можно было распознать. Кровавый кусок мяса, обернутый в лохмотья, а не тело…

Аж пошевелился во тьме.

Он понял, что остался жив вовсе не потому, что жители его деревни рассчитывали, что он каким–то образом избежит страшной участи. А потому что не нашлось такого человека, который расхрабрился бы первым нанести удар. Впрочем, в том, что такой человек рано или поздно найдется, крестьянин не сомневался. Пошлют за баронскими ратниками в конце концов. Или… замуруют в этом погребе и заморят голодом…

Наверху опять забубнило множество голосов. Потом скрипнула деревянная крышка, и Ажа окатило волной ослепительного света. Голоса стали слышны отчетливо, и среди них — отчаянным визгом прорезался женский, такой знакомый!

— Илька! — ахнул Аж.

Причитания жены резко стихли, будто Ильке зажали рот. Потом на Ажа, слепо моргающего в желтом световом четырехугольнике, пала тяжелая тень.

— Глянь… — услышал парень. — Не обратился еще.

— Да куды, — сказал еще кто–то. — Луна–то пока не взошла… Поспеть надо, пока не взошла. Потом с ним не справимся.