Алексей Доронин - Черный день

«Только не говори, что не ожидал, — сказал он себе. — Врешь. Спорим на миллион, ты ни на секунду не сомневался. Это у тебя в крови — хоронить всех заживо, себя в том числе, а после этого удивляться, когда твои пророчества сбываются. Ах, кто бы мог подумать! Нострадамус хренов…»

Больше спрашивать было не о чем, да и незачем.

— Ну, давайте за упокой души, — проговорил кто-то над ухом. — Еще по одной.

Данилов помотал головой и вернулся на свое место. Сквозь туман до него долетело звяканье стекла и отрывистое бульканье. Пили залпом.

— А в мире что творится, мужики? — через колышущуюся пелену услышал он чей-то спокойный вопрос.

— Да почти ничего не слыхать, — отвечал все тот же беженец в жилетке. — Японию вроде снесло. Европа горит. Америка… Насчет всей не скажу, но Восточное побережье накрылось. Нью-Йорк рыбок кормит. Смыло его в чертов океан вместе с половиной штата. Поймали во вторник передачку по спутнику. Молодцы наши или китаезы, хрен теперь разберет. Подводный взрыв, мегов десять. Поделом этим америкосам. Первые же начали.

— Они, пиндосы, кто же еще! — в один голос загалдели и стар и млад. — Чего жалеть сволочей? Тут своих не сосчитать.

На самом деле в их тоне особой ненависти к противнику не чувствовалось. Люди находились не в том состоянии, чтобы быть способными на такие сильные чувства.

В другой раз Данилов принялся бы с жаром отстаивать свою точку зрения, всегда отличающуюся от общей. Он еще недавно был уверен в том, что бессмысленную войну на уничтожение может начать только кровавая чекистская диктатура, подсыпающая гражданам радиоактивные изотопы в чай. Но не теперь. Возможно, за прошедшие дни его вера в либерализм и его оплот ослабла, пошатнулась. Поэтому он просто прилег и пять минут кряду молча лежал на матрасе, глядя в потолок и сложив на груди худые руки. Сон к нему не шел. Он не слушал, но разговор продолжался без него, перескакивая с темы на тему и ни на чем надолго не задерживаясь. Это была еще одна светская беседа людей, которые, как уж могли, старались поймать ускользающее время.

Изредка он выхватывал из окружающего фона отдельные слова, целые фразы, а иногда и фрагменты диалогов:

— Слыхали, в Колыванском лагере эпидемия? Карантин. Говорят, уже тысяч пять…

— Чушь.

— Зуб даю. Говорят, чума.

— Да не чума, а эбола. Африканская лихорадка такая, только генно-модифицированная. Распылили с самолета.

— Да ни хрена там не распылили, просто воду перестали подвозить и нужники новые не роют. Поэтому то ли холера, то ли еще какая кишечная дрянь и вылезла. Но люди мрут, это факт.

— …Осталось на неделю. А потом…

— Надо валить отсюда.

— На юга?

— Да какие, блин, юга? Обратно в город. Там еще осталось чем поживиться…

— Солнышко, скоро мы пойдем домой, — утешал какой-то мужчина свою жену. А может, и не жену. Кому какое дело, когда рушится мир? — Скоро все кончится.

«Боюсь, что так, — подумал Саша. — Только закончится оно очень плохо».

Он не узнал собственный голос, ставший вдруг глухим и низким. Его губы едва шевелились, как у чревовещателя. Данилов понял, что размышляет вслух, и смутился. Его услышали.

— Да ну тебя в баню с твоим пессимизмом, — насупился мужик с бутербродом. — Если так рассуждать, то надо ручки сложить и ждать, когда все перемрем.

— Да я этого не говорил, — попытался оправдаться, Саша. — Просто не надо обманывать себя.

Он не собирался продолжать разговор. На душе было слишком хреново.

Он проснулся посреди ночи, а может, поздним вечером или ранним утром. Его биологические часы сбились окончательно. Совсем рядом люди что-то обсуждали громким шепотом. Данилов постеснялся включаться в разговор, но не слушать его он не мог.

Спорили двое, которых он безошибочно отнес к образованному сословию. Ученые мужи, причем не чета Саше, который формально тоже мог причислять себя к этой категории. Доктора наук, самое меньшее. Один полный и бородатый, наверняка любитель горных сплавов и посиделок у костра с гитарой. Второй худой и жилистый, слегка сутулый и чем-то похожий на него самого. Вот только видно, что этот человек неравнодушен к выпивке, желчный и, наверное, давно разведенный. Один оптимист, другой мизантроп.

— Вот увидите, все пройдет.

— Да, как сказала одна планета другой: «Представляешь, у меня люди завелись. Бурят что-то, взрывают, строят. Чешется все». Другая ей: «Не волнуйся. У меня тоже были. Прошли…»

— Я серьезно. Через пару недель эта пакость развеется и вздохнем свободно.

— Навряд ли.

— Это еще почему?

— Потому что скорее развеются наши надежды, если выражаться высоким штилем. Слышали про ядерную зиму?

— Тьфу на вас… Но ведь построения Сагана-Моисеева были опровергнуты…

— Кем? — не унимался второй. — Каким-то «академиком» на содержании у КГБ? Ясно, им же надо было объяснить, что ничего страшного не случится, если мы покажем американцам кузькину мать. Кому нужны ракеты, если ими один черт нельзя воспользоваться?

— Ядерная зима — миф. Мы даже погоду назавтра точно предсказать не можем, а тут калькуляция на порядок сложнее. Глобальный климатический феномен — это вам не фунт изюму. Никто не знает, какие компенсаторные механизмы климата могли включиться при выбросе в атмосферу этой хреновой кучи пепла. Высокая теплоемкость океанов, изменение альбедо…

Тут Данилов не смог сдержать горькую улыбку. Что-то ему подсказывало — никакой механизм не спасет. Все механизмы Земли люди давно уже отключили, и давно уже она не живое существо, а мертвый кусок камня, загаженный и изрытый ямами астероид. И нет у него никакой ноосферы. У него и атмосферы-то почти не осталось, всю сожгли. А скоро не будет и биосферы. Хотя нет… бактерии, скорее всего, останутся.

Миф… Да посмотрите в окно, умники, если хоть что-то там разглядите. Вы сами скоро превратитесь в миф, и никто не вспомнит вас с вашими синхрофазотронами, атомными бомбами и прочими радостями прогресса.

Чуть позже Данилов лежал на колючем матрасе, одетый, прикрывшись старым пледом. Единственный бодрствующий во всем кабинете биологии, если не считать нескольких вялых мух. Насекомые чувствовали приближение холодов, и их проверенная временем программа давала установку готовиться к долгой зиме. Их не интересовало такое человеческое изобретение, как календарь, но прозорливости этих насекомых позавидовали бы все синоптики мира.

Из коридора тянуло холодом и хлоркой. Спали все. Дыхание людей, неровное и сбивчивое, было таким же беспокойным, как их мысли. Иногда кто-то принимался бормотать во сне бессвязные фразы на языке, перед которым спасовал бы любой лингвист. Где-то на этаже изредка хныкал ребенок.

В классе было душно, но его обитатели не открывали окна — на улице было более чем прохладно.