Иван Блюм - ОКО

Как же нашему подающему надежды ученику не стать Великим учителем, когда в соседней республике, бывший пограничный прапорщик четыре раза подряд стал президентом и генералиссимусом, плевал с высокой колокольни на всех, в том числе и на Запад, потому знал, что Россия его во всем поддержит, так как собирается идти по им уже проторенному пути.

Мы подъезжали к какому-то огромному городу, над которым сияло золотое солнце. Я не верил своим глазам. Солнце еще было в зените и уходило на запад в сторону заката, а в центре города сияло свое солнце.

— Что это? — спросил я свою попутчицу, указав пальцем на видение.

— А-а-а, — торжественно произнесла она, — это наше московское солнце, это золотой памятник нашему Великому учителю и Лидеру нации.

Зрелище было великолепное. Американская статуя Свободы в подметки не годилась. Глядя на сверкающую статую, сразу на ум приходил незатейливый мотив, и чужие слова становились понятными: Dong fang hong, Tai yang sheng, E luo si chu le ge Ta… (Алеет Восток и встает заря, а в России родился Он…).

— Ты любишь Великого учителя? — спросил я.

— Да, — сказала девушка и ее глаза наполнились слезами. — Он постоянно думает о нас и заботится обо всем, что нам нужно. Он все знает и все видит. Он из простых людей и знает наши заботы.

Девушка встала и запела во весь голос:

Великий учитель Великой страны,

Любовью народной к тебе мы полны…

Все сидящие в народном плацкартном вагоне вскочили и стали подпевать, но вагон сильно дернуло, вероятно, локомотив стукнулся об амортизатор тупика, и все чуть не попадали, прекратив петь.

Я не удержался и сделал пять больших шагов, еле успев ухватиться за стойку одного из отсеков вагона.

— Вот сучка, — услышал я шепот, — специально запела, чтобы выявить тех, кто не поет или поет без выражения. Ты, парень, похоже, приезжий и зря не пел, надо было хотя бы рот открывать, чтобы не показывать, что ты игнорируешь эти песнопения.

— Песни это да, — услышал я второй шепот, — а у меня вот зятя два года назад арестовали прямо на выходе из дворца съездов. Как раз тогда семидесятку учителю праздновали. Все ему аплодировали, аж ладошки поотшибали, и никто не останавливается, а мой зять возьми да и остановись. Пришили попытку возмущения общественного спокойствия и недовольства властью. Вероятно, так и не вернется из лагерей. Перед освобождением происходит повторный пересмотр дела, и всегда дают такой же срок с добавкой. А уж ведь какой наш был? Своего брата двоюродного с потрохами сдал, медную медаль получил "За усердие" на колодке. Везде надевал ее. Так и медаль отобрали и жену его, дочь мою, из квартиры с ребенком выселили. Служебная квартира была для ценных работников. Так что, если будешь кому-то в ладошки хлопать, лучше в обморок от усердия хлопнись, а то срок немалый получишь.

— А кто такие эти ваши, если они против вас? — спросил я.

Два мужика переглянулись, потом один спросил меня с ноткой недоверия:

— Ты с луны свалился или из психушки?

— Из психушки, — сообщил я.

— А-а-а, — сказали мужики, — наши это совсем не наши, а ихние. Это для них они наши. Их специально на Соленое озеро возят, там их крестят в свою веру и на шею надевают медальёнчики с ликом учителя, а потом показывают им фотки врагов народа и они ногами топчут их для лучшего запоминания личностей. Ты, паря, лучше выйди из другого вагона, а как из дверей выйдешь, так сразу иди направо, чтобы в лапы ментов не попасть.

Говорят, что только идиоты учатся на своих ошибках. Так вот и я себя тоже отношу к этой категории.

Как законопослушный гражданин, не имеющий за собой никаких прегрешений, я проигнорировал слова случайных попутчиков и, как все, поперся в дверь, открытую проводником.

На выходе я увидел свою попутчицу, которая что-то говорила двум верзилам в черных кожаных костюмах с металлическими заклепками, в розовых фуражках-восьмиуголках на манер американской полиции и с розовыми дубинками в руках.

Увидев меня, попутчица спряталась за их спины, а верзилы, постукивая дубинками по немаленьким ладоням, пошли ко мне.

Розовый и черный цвет совершенно не подходили друг к другу. С розовым хорошо гармонирует светло-зеленый или салатный цвет. Зато к черным курткам хорошо шли нашивки с белыми надписями "Wolkpolizei". Wolkpolizei это вообще-то какое-то несуразное слово из непонятно какого языка. Если народная полиция, то по-немецки это будет Volkspolizei. Если хотели подчеркнуть, что это волки-полицейские, то опять же по-немецки должно быть Wolfpolizei. И написано это, как я понимаю, только для иностранцев, потому что наши люди и без перевода знают, что скрывается за этими вывесками.

А, возможно, что ларчик сей открывался еще проще. Какой-нибудь высокопоставленный начальник из министерства внутренних дел, выбирая представленные образцы, перечеркнул их крест-накрест и приписал свое, исходя из своих полиглотских знаний, заключающихся в двух фразах на двух языках: "Хэнде хох" и "Дую пиво эври дэй".

Один из двоих подошедших ко мне протянул руку и сказал как-то по-иностранному:

— Персональкарт!

Увидел полное непонимание в моих глазах, рявкнул чисто по-российски:

— Руку давай!

Схватив меня за левую руку, он провел сканером по запястью. Потом провел сканером по запястью правой руки. Прибор, похоже, на мне не работал, потому что он проверил его на своей руке.

— Ты кто такой? — спросил полицейский.

— Человек, — сказал, — и вообще, товарищ полицай, вы ко мне должны обращаться на вы.

— Человек? — закричал полицейский с вопросительной интонацией. — Ты не человек. Ты вообще никто. У тебя даже чипа нет. И обращаться ты ко мне должен так — гражданин народный полицейский. Давай сюда обе руки.

Я протянул руки и почувствовал, как на большие пальцы рук мне надели два кольца, жестко скрепленные между собой.

— Пошли, — сказали мне, — и, если вздумаешь бежать, то попробуешь мою электрическую палку.

Бежать мне было некуда, и я пошел туда, куда меня вели.

В привокзальном отделении милиции меня втолкнули в комнату без окон. Дверью комнаты была металлическая решетка, открытая взору дежурного.

— Вот он — "обезьянник", — подумалось мне, — наконец-то сподобился…

В обезьяннике сидел старичок и что-то жевал.

— Садись, мил человек, — сказал старик, — в ногах правды нет. Ее вообще нигде нет. А тебя за что сюда?

— Да ни за что, дед, — сказал я.

— Уголовный значит, — согласился дед, — уголовных завсегда ни за что сажают.

— Не уголовный я, а вот за что здесь, не знаю, — сказал я.

— Тогда, значит, политический, — подытожил старик, — над учителем смеялся?

— Да не смеялся я ни над кем, — начал я злиться, — просто песню не пел, а меня деваха одна за это и заложила.