Герман Гагарин - Засланец

– …Знахарка признала Странного своим мужем! Он достоин пройти обряд посвящения и стать воином племени!

Каждое его слово сопровождалось воплями одобрения слушателей.

Ого! Какая честь!

Я проник в хижину, натянул дикарское тряпье. И только тогда присоединился к общему сборищу. Завидев меня, Дед заголосил тонким бабьим голосом. Деревенские все как один повернулись ко мне. В какое-то мгновение мне почудилось, что они на меня бросятся. Я отступил на несколько шагов, все-таки некоторые из них были вооружены…

– Не трясись, Странный, – сказал Боров, выдвигаясь из толпы соплеменников. – Пока ты носился голышом по лесу, этот старый бредун толкнул целую речь. Ты застал только ее завершение.

– А что это за обряд? – поинтересовался я на всякий случай.

Бор усмехнулся, но счел нужным пояснить:

– Когда у сопляков начинает вставать торчком, их посылают в лес за детенышем стреножника. Принес – стал воином. Не принес, но вернулся – через год посылают снова. Не принес и не вернулся – забывают, как звали.

Стреножник, стреножник… Я мысленно обратился к личинкам за справкой, но они не откликнулись. Пришлось спрашивать у Борова:

– А что это за зверь – стреножник?

– Увидишь, – отрезал Бор и отвернулся.

Ничего, решил я. Если уж подростки с ним справляются, то призраку сама Карта велела…

Дед гортанным возгласом приказал приступить к обряду. Меня обступили со всех сторон, схватили за руки и с торжественным пением повели в деревню.

Если честно, я ожидал утомительного ритуала с плясками до изнеможения и кривлянием шамана, но все произошло на удивление быстро. В присутствии всей деревни меня раздели, поставили на колени перед идолами у общинного дома, остро отточенным ножом выбрили на затылке волосы. После чего Дед собственноручно обмакнул пучок сухой травы в ритуальную чашу и вымазал меня кровью жертвенной крохоборки. Мазал он не как попало, а художественно, с вдохновением. Пока вождь творил, жители деревни танцевали и пели, призывая Молчаливых в свидетели, что обряд исполняется согласно ниспосланным установлениям. А я думал о том, что хорош буду в лесу – один, воняющий кровью. Живая приманка, да и только. Неизвестно, как обстоит с обонянием у стреножников, а вот для окрестных стыдливцев я стану лакомым кусочком.

Дед поднял руку. Пение и пляски прекратились. Вождь отступил на шаг, оглядел меня, как художник – завершенное полотно. Милостиво кивнул. Я поднялся с колен.

– Ступай в лес, Странный, и принеси детеныша стреножника! – воззвал ко мне Дед. – Тогда сможешь сидеть у костра воинов и получать свою долю общей добычи!

Он потряс посохом – пулеметные ленты глухо брякнули. Деревенские снова запели. На этот раз пение походило на вой. Оплакивают они меня, что ли? Превентивно, так сказать… Под это леденящее душу исполнение из общинного дома вышла Мира, одетая по-праздничному. Потупив взор, она спустилась по лесенке и протянула то, что держала на раскрытых ладонях.

Я взял этот странный предмет, напоминающий детскую погремушку, и, не зная, что с ним делать, высоко поднял над головой. Племя одобрительно взвыло. Дед поманил Бора и указал ему на меня. Боров вразвалочку приблизился, ткнул пальцем в «погремушку».

– Это манок, – пояснил он. – Если им легонько и одинаково потряхивать, детеныш стреножника сам вылезет из гнезда и пойдет за тобой. Ты, Странный, главное, не сбейся, а то манок услышит самка, и тогда тебе несдобровать.

– Как он хоть выглядит? – осведомился я. – И где его искать?

– Как выйдешь из деревни, поверни направо, – начал объяснять Бор, – так, чтоб речка была у тебя по левую руку… Дойдешь до Сухого лога, начинай трясти манком, как я сказал. Когда детеныш вылезет, ты сразу поймешь, что это он… А уж если покажется его мамаша – тем более!

Боров хохотнул и с размаху огрел меня по спине. Я едва устоял на ногах.

– Ты бы мне винтарь вернул, – пробурчал я.

Бор осклабился.

– Не положено, Странный, – сказал он. – Малые даже ножа с собой не берут.

Сам ты странный, подумал я… А ведь верно, странный он парень, этот Бор. Вроде дикарь, но речь местами напоминает городскую. Да и это покровительственно-пренебрежительное отношение к вождю… Может, все дело в том, что Боров работал на руднике, где и пообтесался? Не знаю… не знаю…

Я двинулся к воротам, толпа новоявленных соплеменников пошла следом. Мне хотелось увидеть скиллу. Мало ли, вдруг больше не доведется. Но ее не было среди провожатых. Наверное, бродит где-то по своим знахарским делам.

За околицей у выгребной ямы провожающие остановились, выкрикивая мне напутственные речи. Я сделал им ручкой, перемахнул через яму и углубился в лес.

Удивительно, всего полчаса назад я беззаботно бултыхался в здешней речушке, не ожидая подвоха со стороны леса, а теперь крадусь, прислушиваясь и принюхиваясь – не сидит ли под ближайшим кустом кровожадная зверюга. Как сказал древний философ, зло и добро – лишь качество наших намерений. Когда я кувыркался у речки, мои намерения оставались чистыми, а значит, и опасаться было нечего. Теперь же я крался по лесу, чтобы похитить детеныша у матери, кем бы она ни была, и, следовательно, опасался. Не лови, и не будешь пойманным…

Сухой лог я видел впервые, но сразу догадался, что это он.

Из ноздреватых пластов подтаявшего снега торчали раздутые, будто трупы, стволы путниковых деревьев. Сквозь прорехи в лопнувшей коре сыпалась труха. Зимы на Дожде скоротечны, и листва никогда не облетает полностью, но в Сухом логе ее давно не осталось. Граница между живым, шелестящим, стрекочущим, журчащим лесом и этой мертвой зоной была совершенно отчетливой, как будто кто-то очертил огненным перстом круг и запретил живым переступать его.

Хлюпая пятками по скользкой, расползающейся серо-коричневой жиже, которая покрывала Сухой лог от края до края, я осторожно проник на десяток шагов вглубь. Чувствовал я себя довольно глупо. Голый, разрисованный кровью невинного животного, с детской погремушкой в руке… Но мне позарез нужно было стать своим в деревне. Чтобы ни одна городская собака не усомнилась в моей социальной принадлежности, чтобы в глазах солдат на заставах Котла-на-Реке я выглядел полноценным дикарем-воином.

Я легонько встряхнул погремушкой-манком. В мертвенной тишине Сухого лога звук получился излишне громким, но отступать было некуда. И я зашагал дальше, несильно и ритмично потряхивая манком. При этом я не забывал поглядывать по сторонам. Через пятнадцать минут я достиг противоположного края лога. Ничего не произошло. Уж не подшутил ли надо мной Дед? Откуда я знаю, может, у него такое чувство юмора? Как бы там ни было, мне следовало продолжать игру. Я двинулся в обратный путь, понемногу забирая вправо. О ритмичности потряхивания погремушкой я уже не заботился.