Диана Удовиченко - Эффект преломления

Треск кожи дивана, когда по ней катались потные тела, сливался с обиженным скрипом в его нутре, криками Маши и моими стонами сквозь стиснутые зубы.

Маша напряглась, замерла на мгновение, потом содрогнулась всем телом, забилась в моих руках. Глаза ее заблестели, наполнились слезами.

Когда мы, уставшие и довольные, откатились друг от друга, Маша, вытирая слезы, пробормотала:

— Надо было раньше это сделать…

Я кивнул.

То ли Маша так устала за день, то ли действительно была особенной девушкой, но после секса она не стала приставать ко мне с извечным женским «а поговорить?». Устроилась под боком поудобнее, повозилась и тихо засопела.

Я тоже быстро проваливался в сон, но не ко времени проснувшаяся интуиция требовала совсем другого. Осторожно, чтобы не разбудить девушку, я поднялся, отыскал среди арсенала Харитонова бинокль ночного видения и подошел к окну.

Как ни всматривался, Чонга найти не смог. Его любимое дерево стояло пустое. Я быстро оделся, подобрал с пола сиротливый кольт, взял фонарь и вышел во двор. Меня тут же окружили питы, заискивающе махали хвостами, намекая на то, что неплохо бы и прогуляться.

— Фиговый у вас хозяин, ребята. Ну ладно, давайте развлечемся.

Всех собак выводить не стал — тяжело остановить свору, если она увидит упыря. Подозвал Хель — самую спокойную и деликатную из троицы, надел на нее ошейник с поводком, открыл переднюю пассажирскую дверь «паджерика»:

— След, малышка!

Собака деловито обнюхала сиденье. Учуяв запах нежити, на который была натаскана, коротко рыкнула и потянула меня к воротам. Оказавшись на улице, Хель уверенно побежала в противоположную от ночевки Чонга сторону. Запахнув плотнее плащ, я двинулся следом.

Подвывая от нетерпения, псина рвала поводок и неслась все быстрее. Вскоре мы оказались на дальней окраине, за пустырем. Это был остаток деревушки, которую почти снесли, а на ее месте отгрохали коттеджный поселок. За пустырем осталось еще несколько ветхих лачуг — пока никому из заказчиков не приглянулась земля.

Поганое место — в заброшенных домишках селились пьяницы и бомжи. Здесь же, не скрываясь, маргиналы летом сушили коноплю, терли гашиш, круглый год варили химку, торговали насваем и дешевой синтетической дурью. За пустырем собирались наркоманы со всех окрестных деревень.

Хель пересекла пустырь, потащила меня к домишкам. Здесь было тихо и темно — видимо, обитатели уже приняли каждый свою дозу допинга и отрубились. Один даже валялся в грязи у крыльца, и дождь его ничуть не смущал. Потом я увидел второго и третьего — они лежали друг на друге, крест-накрест.

Хель взвизгнула и потянула в переулок между двумя халупами. В темноте кто-то возился. Собака злобно зарычала и прыгнула. Я удержал ее за поводок, повыше поднял фонарь и увидел Чонга, наполовину преображенного в нетопыря. Он сжимал в лапах молодого парнишку, жадно припал к его окровавленной шее. Парень был то ли без сознания, то ли уже при смерти.

Хель бесновалась, требуя, чтобы ее отпустили.

Я поднял кольт, сделал еще пару шагов вперед. Нет уж, девочка, прости, но я не хочу уступать тебе такое удовольствие.

Увидев меня, Чонг выпустил из лап мальчишку. Тот со смачным звуком упал в грязь, да так и остался лежать.

— Ванюська… — заныл китаец, возвращаясь к человеческому обличью. — Ты все не так понял…

Мой палец медленно давил на спусковой крючок. Чонг, видимо поняв, что паясничать и договариваться бесполезно, склонил голову.

— Подожди! — раздался сзади дрожащий голос. — Не стреляй!

Чонг с облегчением вздохнул, я сквозь зубы выматерился. За моей спиной стояла перепуганная Маша.

Из истории рода Батори

Замок Чахтице, август 1606 года от Рождества Христова

Эржебета проснулась до света, долго лежала с закрытыми глазами, надеясь, что сон еще вернется. Нет, не спалось.

Разучилась она за два года вдовства сладко дремать до позднего утра. Зато научилась многому. Графиня горько усмехнулась в темноте. Носить простые платья и строгие прически, не расставаться с черным цветом, отвечать отказом на приглашения друзей. Праздники уже не для нее. Что ей там делать, без Ференца?

При одном воспоминании о муже мягко ударило внизу живота, вязкой судорогой прокатилось по телу, сладкой болью отозвалось в ногах. Дыхание замерло, потом участилось. С приглушенным стоном Эржебета выгнулась на кровати, ощущая, как тяжелеет ноющая грудь, раскрываются поры, увлажняя мускусным потом ставшую болезненно чувствительной кожу.

Такими были теперь все ее утра и вечера. Мучительно не хватало мужчины. Иногда она просто лежала, вслушиваясь в собственные ощущения, ожидая, когда отпустит. Иногда требовала принести бочку и кувшин с холодной водою, обливалась, смывая желание. Чаще ласкала себя до изнеможения, до полуобморока. Но не могла насытиться. Все было не то. Хотелось требовательных рук, тяжести мужского тела. Любви хотелось.

Она уже немолода. Но ведь еще красива, свежа. И к тому же богата. Иной раз думалось: зачем хоронить себя заживо? Почему бы не завести любовника? Принять приглашение друзей, приехать на праздник, танцевать, а потом вернуться в свой замок с новым другом? Желающие найдутся, много желающих…

Но потом представляла себе взгляд чужих глаз, чужую ладонь на своей груди, чужое тело, прижимающееся к ней. Тошно становилось, и рука сама выводила очередной вежливый отказ.

«А Дьёрдь?» — спрашивала она себя. Он не чужой. Он любит до сих пор. Эржебета давно уже простила ему покушение на ее честь. Он мужчина, не сдержался. Не терпеть же ему вечно. Да и не покушался он ни на что. Замуж ведь звал, и до сих пор зовет.

Эржебета вспоминала иногда его ласковые руки, восхищенный взгляд, нежные губы, и что-то таяло в сердце, а тело отзывалось желанием. И уже готова была иной раз согласиться, но потом вспоминала Ференца, стыдно становилось…

Нет, не нужен ей никто другой. Видно, так и придется мучиться одной до самой смерти. А там уж намилуется с Ференцем. И увидит наконец любезных Урсулу с Миклошем, попросит у них прощения за то, что не уберегла…

Дьёрдь писал иногда добрые, полные заботы письма. Спрашивал, как дела, не нужна ли помощь, просил быть осторожнее, рассказывал новости, напоминал о своих чувствах. Изредка наезжал в Чахтице, обедал с Эржебетой, развлекал разговором. Был нежен, предупредителен, больше не позволял себе резкостей. Она привыкла к нему, привыкла считать другом, поверять все свои радости и горести. Только вот радостей что-то не случалось в последние годы. А горести Дьёрдь помогал перенести — утешал ласковыми словами, гладил руку, когда она, вспомнив свои потери, оплакивала Ференца с Урсулой. И каждый раз, расставаясь с графиней, напоминал ей о своем предложении.