Алексей Замковой - Благими намерениями

— Свои! — крикнул я, тоже не опуская оружия.

Из толпы бывших военнопленных выступил тот же парень, который, как мне показалось, заметил меня с самого начала. Бодрым шагом, уже совсем не напоминающим ту походку автомата, которая была у него еще несколько минут назад, он подошел и остановился в нескольких шагах от меня.

— Ефрейтор Жучков, — представился парень. Рука его дернулась, словно он хотел отдать честь, но снова опустилась по швам. — Спасибо, товарищи!

— Не за что, — кивнул я. — Быстро снимите с немцев все, что есть, — оружие, боеприпасы, одежду и остальное. Надо уходить, пока еще кто-то не появился.

Впрочем, о том, что немцев необходимо раздеть, можно было и не говорить. Бывшие военнопленные и так уже вовсю шарят по карманам убитых, снимают с них форму… Кто-то, найдя что-то съестное в сухарке одного из немцев, лихорадочно поедает найденное. Бедняги… Покачав головой, я направился к яме. Спасенных смертников нигде не видно. Если они погибли во время перестрелки… Я постарался отогнать мысль, что все наши усилия потрачены впустую.

Волновался я, как оказалось, зря. Оба интересовавших нас человека живы. Когда вспыхнула стрельба, они попадали в ту самую яму, которая должна была служить им могилой. Тем и спаслись — связанные ведь они все равно ничего не смогли бы сделать. Правда, один из них серьезно ранен — то ли шальная пуля задела, то ли кто-то из немцев таки попытался привести приговор в исполнение. Умер, бедняга, еще до того, как мы успели вытащить его из ямы. Но второй — тот, который пел «Интернационал», — цел и невредим. Именно он интересует меня больше всего. Судя по поведению перед расстрелом, он не простой человек, нарушивший случайно комендантский час и приговоренный за это к расстрелу.

Минут через десять мы уже подбегали к поджидающим нас саням Максима Сигизмундовича. Теперь главное — как можно скорее исчезнуть. Вряд ли звуки стрельбы, донесшиеся с того направления, где проводят расстрелы, заинтересуют немцев, но в любой момент сюда могут привезти очередных приговоренных. Хотя, думаю, если бы такие были, их всех отправили бы на расстрел одной партией, но… Все может быть.

Приказ остановиться я отдал только около полудня, когда мы укрылись среди небольшой рощи, где-то северо-западнее Ровно. С помощью Жучкова я выстроил всех освобожденных военнопленных.

— Товарищи, прежде чем мы двинемся дальше, хочу прояснить один вопрос. — Я прошелся вдоль строя, глядя на изможденных людей. — Мы — те, кто вас освободил, — партизанский отряд, борющийся с немцами в их тылу. Среди нас есть как бойцы Красной армии, попавшие в свое время в окружение или плен, так и местные жители. Нас немного, но мы стараемся нанести как можно больший урон фашистам. Итак, товарищи, кто хочет присоединиться к нашему отряду?

Этот вопрос я поднял по нескольким причинам. Конечно, можно было попросту приказать этим людям, как бывшим бойцам РККА, следовать за мной или ничего не говорить — отдавать приказы, как командир, и делать вид, что так и надо. Однако, во-первых, не стоит тянуть с собой человека, который, возможно, не хочет этого. У нас не регулярная часть, в которую можно мобилизовать всех поголовно, не боясь дезертирства. Здесь нет соответствующих органов, следящих за бойцами. Вокруг нас только враг, и любая промашка может стоить слишком дорого. Во-вторых, с оружием у нас — не ахти как. Если считать и спасенного смертника, то всего мы освободили одиннадцать человек. А оружия захватили — восемь карабинов и один МП-40, который я сразу же приватизировал, так как у моего видавшего виды МП-38 уже чувствительно расшатался приклад, что сказывается на точности стрельбы. Патронов же среди захваченного оказалось, на удивление, мало — всего по четыре обоймы к карабинам, не считая тех, что уже были в магазине. С патронами к МП — получше. От унтера нам достаюсь аж семь полных магазинов — шесть в подсумках и один при оружии. Кроме того, большой отряд означает и большие проблемы с продовольствием. Честно говоря, и так последнее время приходится все туже и туже затягивать пояса. Свалившиеся же на мою голову лишние рты сделают ситуацию с продовольствием еще более критической. И последней проблемой, возникшей с увеличением численности отряда, стало то, что большому отряду гораздо труднее укрыться. Если семеро еще как-то могли разместиться на хуторе, где мы скрывались последнее время, то для восемнадцати человек там будет уж слишком тесно. Да и следов гораздо больше остается. Кстати, одной из причин, по которой я был бы не прочь избавиться от части спасенных нами людей, стали именно следы. Колеи, оставленные позади полозьями саней, однозначно указывают погоне (а то, что погоня будет, я ни на миг не сомневаюсь), в каком направлении нас искать. Хватило одного взгляда на небо — абсолютно чистое и безоблачное, — чтобы понять, что снегопада в ближайшее время не предвидится и след продержится достаточно долго. В общем, пусть это подло, но я решил оставить сани тем, кто не захочет присоединяться к нашему отряду. Если такие найдутся, то, уехав на санях, потянут след дальше и поведут погоню в ложном направлении. А те, кто останутся, уйдут в другую сторону, стараясь замести за собой следы. Никаких угрызений совести от того, что так подставляю людей, которых сам же только что спас, — фактически обрекаю их на верную смерть, — я не испытывал.

— Подумали? — спросил я, дав время на размышление. — Шаг вперед, кто решил присоединиться к отряду!

Выступили вперед только четверо, включая и Жучкова. Не знаю, что повлияло на решение остальных. То ли они попросту не верили, что наш отряд представляет собой стоящую силу и, соответственно, шансы выжить в нем не слишком высоки, то ли их дух сломался за то время, которое они провели в лагере для военнопленных… Может быть — и то и другое сразу. Шесть человек решили, что лучше не связывать свою судьбу с нашим отрядом. Что ж… Храни их Господь…

— Максим Сигизмундович, — я отвел доктора в сторону, — нам придется оставить сани. Пусть их забирают те, кто не идет с нами.

— Оставить? — удивился врач. — Почему?

Естественно, я не стал все разъяснять ему. Пусть грех будет только на моей совести.

— Они обессилены после плена, — пояснил я, отводя взгляд в сторону. — Своими ногами — далеко не уйдут.

Долго спорить не пришлось. Видно, что доктору до боли жалко сани, а еще более жалко лошадь. Но, грустно покачав головой, он согласился. Шестеро уходящих от нас согласились принять «подарок» вообще без вопросов. Кажется, о моих истинных мотивах догадался только Денис. Когда я посмотрел в его сторону, то увидел, что Шпажкин не сводит с меня глаз. Однако осуждения, как я боялся, в его взгляде не было. Только грусть и понимание. Легкий, еле заметный кивок подтвердил, что Денис если и не одобряет мой поступок, то понимает его мотивы.