Алексей Замковой - Благими намерениями

— …После ранения работаю по снабжению своего участка фронта. — Молодой выглядит спокойно, но он очень напряжен внутренне. Слишком напряжен…

— Какого? — Хозяин кабинета сверлит своего собеседника пристальным взглядом. Словно взвешивает, оценивает, обмеряет…

— Курского. — Обер-лейтенант потянулся к нагрудному карману, хотя ему гораздо больше хочется запустить руку в правый карман брюк, где рядом с носовым платком ждет своего часа небольшой пистолет.

Трое, не принимавшие участия в разговоре, заметив движение, тут же напряглись. Даже привстали, прожигая молодого человека взглядами. У его ног тут же оказалась и собака… Обер-лейтенант замер, так и не донеся руку до кармана.

— Не беспокойтесь, — поднял руку хозяин. — Вы ведь показывали документы моему адъютанту?

Обер-лейтенант снова опустил руку на стол, и напряжение в кабинете, пусть и не до конца, спало. Снова потянулся разговор. Ничего не значащий: «Откуда вы родом?», «Какие настроения в армии?»… Но дальше, я всем естеством почувствовал, прозвучала ключевая фраза этой беседы. Сам хозяин кабинета даже не заметил того, однако эхо сказанного загремело, многократно повторяясь, в голове обер-лейтенанта.

— …Возвращайтесь к себе в часть. Имейте в виду: фюрер именно на вашем курском участке готовит хороший сюрприз русским. — Хозяин многозначительно посмотрел на посетителя, но тот, несмотря на бушевавшую внутри бурю, вызванную этими словами, ничем не выдал своих чувств. Единственное — желание выхватить оружие и застрелить своего собеседника вдруг куда-то исчезло.

— Я не сомневаюсь, герр гауляйтер, — ровным голосом произнес он, чуть склонив голову.

«Гауляйтер»? Почему, услышав это слово, я вспомнил еще одно — «Кох»? Что такое «Кох»? Или… Гауляйтер — это, судя по всему, хозяин кабинета. Может, «Кох» — это его имя?

— Я удивлен, что вы, заслуженный офицер германской армии, человек арийской крови, да еще родом из Пруссии, ходатайствуете за какую-то польку. — Гауляйтер резко переменил тему разговора, но обер-лейтенант совсем не удивился. Кажется, разговор переключился на причину этого визита.

Говорили о какой-то «фройляйн», которой пришла повестка отправляться на работу в Германию, но обер-лейтенант ходатайствовал о том, чтобы оставить ее в Ровно. Разговор продолжался еще долго, но в конце концов гауляйтер написал на бумаге, лежащей перед ним: «Оставить в Ровно. Предоставить работу в рейхскомиссариате». Дождавшись позволения, обер-лейтенант поднялся и, взяв переданную через охранников бумагу, покинул кабинет. В приемной его ждала девушка. Та самая фройляйн…

Картинка потускнела и стала расплываться. Словно растворяется… Новый кабинет, гораздо больший, чем предыдущий… Длинный стол, весь накрытый огромной картой, за которым сидят люди, судя по погонам — больших званий. Еще один человек, с пышными усами и прищуренными глазами, посасывая трубку, ходит вдоль стола.

— …Донесение от отряда Медведева, — докладывает кто-то. — Немцы готовят большое наступление под Курском…

Голос звучит все тише… Картинка окончательно расплывается, а на ее месте начинает проступать другая. Она становится все четче, и я понимаю, что снова оказался в первом кабинете… Однако выглядит он не совсем так, как раньше. Несомненно, это тот же самый кабинет, но стол стоит чуть по-другому. Другой письменный прибор, другая лампа… В кабинете на этот раз только двое. Все тот же обер-лейтенант стоит, вытянувшись, посреди кабинета. А напротив него тоже стоит, оперевшись кулаками в стол, уже совсем другой собеседник. Длинный и худой, как жердь, со злым прищуром глаз…

— …Как смеете вы, обер-лейтенант, приходить сюда с подобными прошениями?!! — орет длинный, брызжа слюной во все стороны. — Рейху нужна каждая пара рабочих рук! Вы хоть понимаете, что ваше ходатайство — это саботаж? Вы знаете, какое наказание предусмотрено за саботаж в военное время?

Новый хозяин кабинета хватает со стола бумагу, с которой исчезла надпись, сделанная рукой предыдущего гауляйтера, и рвет ее на клочки. Обер-лейтенант напрягается так, что кажется, будто его жилы сейчас начнут лопаться. Правая рука его мелко подрагивает, все ближе подползая к карману брюк.

— Идите, обер-лейтенант! — Длинный отбрасывает мелкие клочки бумаги в сторону. — Я доложу командованию вашей части…

Внезапно крик прерывается на полуслове. Глаза хозяина кабинета округляются, чуть не вылезают из орбит… Обер-лейтенант неуловимым движением выхватывает из кармана пистолет. «Пах! Пах! Пах!» — три пули прошивают грудь длинного, отбрасывая его назад. Двери кабинета распахиваются, и на пороге появляется невысокий человек, сжимающий в руке пистолет. При виде трупа длинного и замершего с пистолетом в руке обер-лейтенанта, он замирает.

— Господин Зиберт… — еле слышно шепчет он, не в силах оторвать взгляд от убийцы.

«Пах!» — пуля попадает ему в живот, и, сложившись пополам, невысокий человек падает. Но через его тело уже перескакивают другие — с автоматами. Менее чем через десять секунд обер-лейтенант Зиберт был мертв.

Снова я вижу большой кабинет. Снова за большим столом сидят высокие чины и расхаживает взад-вперед усатый. Бурное обсуждение, споры… То и дело кто-то, что-то кому-то доказывая, тыкает в расстеленную на столе карту… Но на этот раз не звучит доклад о сведениях, поступивших от отряда Медведева. Картинка тускнеет и размывается… Растворяется…

Я — пустота. Я — все, и я — ничто… А это что? Разве ничто может промокнуть???

Мелкий осенний дождик шуршит в остатках листвы осеннего леса. Холодно, сыро, противно… Я очнулся оттого, что по моему лицу стекают струйки холодной воды. Где я? Где… Стоп! Воспоминания огненными стрелами впились в мой мозг, выжигая картины пережитого. Осень? Какая осень?!! Последнее, что я помню, если не считать того странного сна, — снег вокруг, запах пороховой гари и немец, медленно нацеливающий на меня оружие. При воспоминании об этом я дернулся, перекатом пытаясь уйти с линии огня, и… И врезался плечом в мокрый, шершавый древесный ствол. Лес?!! Какой лес, когда вокруг не было ни одного деревца?!! Я сжался, не понимая, где нахожусь, но готовый ко всему. Ничего не произошло. Никто не стреляет в меня… Только шумят вокруг лес и дождь. Я сел на землю, привалился спиной к дереву и огляделся. Да, это явно не та зимняя степь возле Ровно. Это… Я вспомнил, как лечу вниз по склону, как вижу впереди дерево… Неужели я вернулся в свое время? Да, вот и две пропаханные моими ногами борозды на слежавшейся листве, покрывающей склон. А то дерево, под которым я сижу, — это, скорее всего, то самое, о которое я приложился головой. Так, значит… Значит, все то, что я пережил, попав в 1941 год… Это просто бред? Галлюцинация? Этого всего не было? А как же… Как же все ребята, с которыми я воевал? Как же Оля? Тоже — бред? Я осмотрел себя. Ничего не болит. Даже голова, хотя после такого удара она просто обязана раскалываться. Никаких следов ран, полученных на той войне. Одежда вся изодрана, но это может быть из-за падения. Дрожащими руками я достал из кармана кисет с табаком и кусочек газеты. Привычным движением свернул самокрутку, чиркнул зажигалкой… И замер снова. Какой кисет?!!