Иар Эльтеррус - Звездный колокол

Кир приехал сразу же, бросив все дела. Хотя Берта и не сказала ему причину, он по ее голосу догадался, что происходит что-то неладное, и решил не задерживаться. Едва переступив порог и увидев заплаканное Бертино лицо, Ита, которого трясло, несмотря на все усилия сдержаться, он понял, что случилась беда — и растерялся. Буквально за минуту он сумел справиться с собой, но…

Но когда его проводили в комнату, и он увидел того, кого последние месяцы в шутку для всех, и всерьез — про себя называл Солнышком, он вдруг почувствовал, что кровь стремительно приливает к лицу, и становится трудно, почти невозможно дышать.

Он сжал кулаки так, что ногти впились в кожу.

Потом он слушал Волка — все так же, не разжимая кулаков.

Потом по просьбе Волка поехал в больницу, забирать лекарства.

Ему было страшно, второй или третий раз за всю жизнь.

Сидя на корме рейсового катера, безучастно глядя на плывущий мимо город и прижимая к груди тяжелую неуклюжую сумку, он вспоминал про свой страх. Когда он был таким, как сейчас? Вот таким, от которого немеют губы, от которого мелко и противно трясется что-то в груди, от которого зябко, как от осеннего дождя?

Первый раз был, когда погибли родители. Да и то, он был как-то слабее, словно бы смазан — ему было слишком мало лет, чтобы полностью осознать происходящее.

Второй раз — когда не стало Мальчика. Когда он сидел на полу, рядом с боксом, и когда вышел врач… у которого лицо было такое же, как сегодня у Волка. Агрессия, составляющие которой — беспомощность и вина за эту беспомощность. Я виноват, я виноват перед тобой, но ты можешь понять, что я ничего, совсем ничего не смог сделать; я старался, но не смог, я не всесилен, и я не прошу прощения у тебя, потому что мне нет повода его просить, но я все равно виноват, хотя и не виноват вовсе.

И третий — сейчас. После разговора с Волком. И после того, что он увидел в комнате с занавешенным окном.

Кир не задумывался до этого момента ни о чем, он гнал от себя любые мысли, которые хоть как-то могли коснуться их троих, но сейчас он понял, как же сильно все изменилось у него внутри за это время. Как-то так получалось, что они постоянно оказывались поблизости друг от друга, ничего для этого специально не делая. Одни и те же задания, лагеря, назначения. Рядом, рядом, всегда рядом. Словно кто-то подталкивал их друг к другу, хотя Кир точно знал — подталкивать некому.

Они ему нравились, все трое, ему было легко с ними, хорошо… им, кажется, тоже — они словно принимали его куда-то, куда до этого ему вход был воспрещен.

Очень нравилась Берта. Был в ней какой-то правильный внутренний стержень, словно она была не мямлей-женщиной, а немножечко — средней. Гибкой, сильной, думающей, имеющей волю к решениям и поступкам… немудрено, что они выбрали ее, будь он человеческим мужчиной, он бы тоже, наверное, выбрал — потому что Берту можно было уважать, она более чем заслуживала это.

Псих ему тоже нравился — чуть иначе, но нравился. Псих, как казалось Киру, отчасти принадлежал какому-то прошлому, в котором застрял и из которого выбираться не желал категорически… но если не трогать это прошлое, то с Психом все было замечательно.

А больше всех ему нравился солнышко. Почему? Наверное, потому, что был самым лучшим из этих троих, с которыми было хорошо рядом. По крайней мере, для него, Кира. Порой ему казалось, что он знает солнышко миллион лет, все, что тот говорил, что делал, предугадывалось на шаг вперед запросто, и с солнышком было настолько весело и просто, что Кир удивлялся, как же это вообще возможно.

Признаться себе в чем-то еще Кир физически не мог — много лет назад данное слово держало, как стальные тиски.

И — вот такое.

Как, Волк сказал, это называется?..

Он сказал, что солнышко умрет. Скорее всего, умрет. На днях.

Из-за такой вот хрени?! И ничего нельзя сделать?!

Нет, я просто так не сдамся.

Не имею права.

…Катер разворачивался, подходя к пристани правым бортом.

Кир поудобнее подхватил сумку и первым перепрыгнул на берег.

Следующие дни превратились в бесконечный кошмар, в котором не существовало ничего, кроме периодов затишья и приступов. Спровоцировать приступ могло действительно что угодно — от самого негромкого постороннего звука, до чьей-то попытки войти в комнату. Скрипач не приходил в себя, и, по словам Волка, скорее всего уже не придет — казалось, врач намеренно делает на это упор, чтобы они не тешили себя надеждой на то, что произойти не может.

Волк приезжал каждый день, делал какие-то уколы, когда получалось, и практически ничего не говорил. Да, это кома. Да, пытаюсь. Да, трогать не надо. Да, температуру сбил, но это максимум, что я могу. Да, сегодня вроде бы получше, но это ничего не значит. Отстаньте от меня, пожалуйста, не выводите…

Ит не спал — да и не мог спать. Когда было его дежурство, он сидел в комнате, не отходя от Скрипача ни на шаг все восемь часов, когда дежурили другие, сидел в коридоре на полу, под дверью. Сознание было ясным, он не чувствовал ничего: ни усталости, ни сонливости. Казалось, где-то в глубине скрутилась тугая часовая пружина, сжалась мертвой хваткой — не отпустит, и не проси, бесполезно. Берта и Кир все-таки спали по очереди, пусть немного и урывками, а он не мог. Самое большее, что он себе позволял — это дойти до ванной и выпить воды. Ничего другого. Мир словно кто-то переключил в черно-белый режим, и свел к трем точкам — комната, коридор, ванная… Много позже он пытался анализировать, о чем думал в те дни, что чувствовал, но так и не сумел этого сделать. Казалось, он одним движением перемахнул за какой-то предел, и уже оттуда наблюдал происходящее.

Берта плакала. Беззвучно, незаметно, но почти не прекращая — у нее постоянно были красные опухшие глаза, она врала, что от недосыпа, но Ит и Кир видели: от слез. У себя в комнате она иногда молилась и даже попыталась как-то зажечь тоненькую красную свечку, привезенную из какого-то дальнего храма, но приехавший Волк шепотом наорал на нее — нечего, мол, тут панихиду до времени устраивать — и она стала молиться молча, про себя, как и привыкла.

Кир… Кир изо всех сил старался держать себя в руках и не дать сорваться тем, кто был рядом. Слишком неожиданным оказалось несчастье, которое свалилось сейчас на них, слишком нелепым оно было, и никто, совсем никто его не ждал. Старость, немощь, болезни — эти друзья ходят рука об руку, но когда такое обрушивается, как гром среди ясного неба, на тех, кто вчера еще был полон сил, и даже не мыслил о подобном… Это страшно вдвойне. Кир, как мог, старался помочь всем. Он то сидел рядом с Итом в коридоре, то пытался чем-то поддержать Берту, то шел в магазин, то разговаривал с кем-то из соседей, отвечая на вопросы, на которые ни Берта, ни Ит отвечать были не в состоянии. Он все никак не мог для себя сопоставить одно и другое, и не мог до конца осознать, что Солнышко, его Солнышко, их Солнышко почему-то лежит в этой темной, пропахшей нечистотами комнате; что его даже потрогать нельзя, не то что белье поменять, и что это — вот такая вот смерть, не в бою, не в старости… И сделать с ней ничего невозможно.