Михаил Ахманов - Я – инопланетянин

Случается, я забываю, как примитивен этот мир и как далек от совершенства, — забываю и думаю: чего им надо? Они, казалось бы, так многого достигли: пищи и жилищ — с избытком, машины надежны и многочисленны, труд уже не изнуряет, природа щедра, и есть приоритетные цели — сохранить нажитое, ничего не разрушить, а приумножить драгоценное наследие. Добавить что-то свое к чудесам, полученным от предков: великолепные картины, умные книги, новую музыку и новое знание, дворцы, музеи, храмы, города, чистые воды, наконец, и чистый воздух… Это не фантазии о вечной жизни и полетах к звездам, это возможно в настоящем или в ближайшем будущем — мир, где нет голодных, где не льется кровь, где женщины прекрасны, старики мудры, ну а мужчины — те хотя бы пребывают в трезвости. Готов признать, что трезвый мужчина — достойная личность: вьет семейное гнездо, пишет стихи или пашет землю и не хватается за автомат.

Женщины, дети, земля и стихи… Чего еще им надо? Зачем страдания и кровь, религиозные распри и грязные игры политиков? Зачем бесконечные войны, насилие, жестокость, нелепые проекты, свалки на месте лесов, могильники, забитые ядами и радиоактивным шлаком? Зачем Чернобыль, зачем Афганистан?

Если бы только Афганистан!

Две тысячи седьмой, Иерусалим. Июльский Джихад, он же — Трехнедельная Война, как называют эту бойню в мире, где поклоняются Христу, а не Аллаху. Сражение, почти разрушившее древний город… На севере — отряды палестинцев и две дивизии наемников, люди аль'Бахра, Льва Ислама; на юге и западе — израильтяне. Тут и там — солдаты; все остальные бежали или погибли в руинах, под ливнем ракет и снарядов. ЕАСС еще не существует, НАТО уже нет, но на подходе войска ООН, сводный полк из австралийцев, шведов, испанцев и русских. Рота медиков уже здесь, они развернули палаточный госпиталь в долине Кедрона, бродят по городу, ищут раненых и гибнут под пулями сами…

Затишье. Противники окопались, молятся своим богам и собирают силы; меж ними — обугленная Храмовая гора, Стена плача, чьи древние камни иссечены осколками, и накренившийся золоченый купол мечети Куббат ас-Сахра. Вокруг — Святая земля, одно из сокровищ этого мира. Еврейский квартал, Армянский, Христианский, Мусульманский, Голгофа, Гроб Господень, крестный путь… Жарко, пыльно, душно. Ветер с Мертвого моря разносит клубы дыма и запахи пожарищ, разложения, нагретой солнцем стали. Вечный и неизбежный аромат войны…

Я (тогда еще — Даниил Измайлов) прибыл на Святую землю с гринписовского судна «Воин радуги», что бороздило Тихий океан вслед за мигрирующими китами. Этот корабль был подарен Сельме Ларсен, одной из активисток движения, каким-то богатым доброхотом — возможно, Ники Купером; я полагал, что имею полное право прокатиться на «Воине» по бирюзовым волнам, под теплым солнышком, среди зеленых островов. Конечно, в приятной компании — эти гринписовцы были вполне дружелюбны, если не свежевать при них тюленей и не бить китов. Самой дружелюбной была, разумеется, Сельма, их златокудрая королева и капитан; ну, а я исполнял при ней роль принца-консорта. С охотой, надо признать, хотя блондинок недолюбливаю.

Здесь — день, над Тихим океаном — ночь… Сельма, утомленная, нагая, спит на смятых простынях… Здесь тоже спят — трое в простреленных комбинезонах с изображением креста. Врач и медбратья… Крест на груди и на спине, красный крест, большой, заметный, но он их не уберег… Я перенес мертвецов в ближайшее здание, снял с офицера униформу, натянул на себя и просмотрел его документы — Петер Шрайбер, Мюнхен, майор медицинской службы. Потом подобрал саквояж с медикаментами и бинтами, постоял минуту в молчании и отправился бродить по городу. Спасать и утешать…

Я нашел их на Храмовой горе, среди десятка трупов — видно, столкнулись два патруля, израильский и арабский, и уложили друг друга в пять секунд. Тела, нафаршированные пулями, один — с рукой, оторванной гранатой, а у другого снесено полчерепа… Искаженные яростью лица присыпаны пылью, над ними вьются мухи, посланцы сатаны… Россыпи блестящих гильз, кровавые лужицы, пальма с побитым осколками стволом… Жуткая картина! Особенно если вспомнить звездную ночь над океаном, теплый воздух, что вливается в иллюминатор, и Сельму, нежную и гибкую, как ива у пруда…

Грохнули выстрелы, что-то свистнуло у виска, взметнулись фонтанчики пыли. Двое, определил я: один распластался под пальмой, другой, скорчившись, прячется в камнях. Враги, последние из выживших. Наверняка изранены…

Вскинув руку, я крикнул на арабском:

— Мир! Перестань стрелять! Я здесь, чтобы помочь тебе!

Затем повторил то же самое на иврите.

Выстрелы смолкли, но не оттого, что к моим словам прислушались, — просто оба потеряли сознание. У палестинца хлестала кровь из рваной раны над коленом, израильтянину в бок попали два осколка, один на палец не дошел до сердца. Минут сорок я возился с ними — дренировал, зашивал, бинтовал, вводил антисептики; затем перенес в восточный придел мечети, где потолок еще сохранился и на полулежали толстые ковры. Устроил их не рядом, а метрах в трех, чтоб не вступили в драку, дал напиться, заставил проглотить с водой таблетки биокрина.

Они пришли в себя, и я заговорил. На иврите, который понимали оба:

— Скажите ваши имена, я отмечу их в журнале и отправлю вас куда пожелаете. В наш госпиталь в Кедроне или к друзьям, каждого к своим. Вы первый. — Я кивнул палестинцу.

— Валид… — прохрипел он, — Валид Салех…

— Откуда?

— Из Назарета.

Я кивнул и повернулся к израильтянину:

— Ваше имя?

— Михаэль Берг, отсюда, из Иерусалима. Доставьте меня в госпиталь, майор. Боюсь только, что не смогу идти. Вы можете вызвать транспорт? Джип, вертолет? Есть у вас вертолеты?

— Это не должно вас беспокоить. Я же сказал, что каждый попадет к друзьям.

Губы Берга шевельнулись, но он не произнес ни слова. Я тоже молчал, разглядывая раненых. Израильтянину было порядком за сорок; светловолосый и сероглазый, с крупными, будто вырубленными топором чертами, он походил на шведа или немца — обычный среднеевропейский тип, но уж никак не семит. А вот палестинца в другой обстановке я принял бы за еврея. Черные навыкате глаза, черные кудрявые волосы, нос с горбинкой, полные губы, смуглая кожа… На вид — не больше восемнадцати, совсем мальчишка.

Я повернулся к Бергу.

— Давно живете в здесь?

— Двадцать восемь лет. В шестидесятом родители переселились из Германии. Из Мюнхена.

— Помните язык?

— Конечно. Мне было тогда шестнадцать.

— Я тоже из Мюнхена, — сказал я на немецком. — Майор медицинской службы Петер Шрайбер.

Он окатил меня угрюмым взглядом.

— Не люблю немцев и немецкий язык. Чего мы ждем, майор?