Кирилл Юрченко - Грозный. Пес, который искал человека

На следующее утро человек вышел из своего домика и увидел какое-то животное, метнувшееся от него в густую траву. На сонный взгляд не разобрал, кто это был, но за карабином возвращаться не стал, решил постоять в неподвижности.

Вскоре из зарослей показалась собака. Это была дряхлая, измученная голодом сука. Высокая, длинноногая, она казалась неимоверно худой. С виду – метис немецкой овчарки: окрас, как у «немца», только с чуть вьющейся, под «каракуль», шерстью, как у эрделя, и голова с бородой, с выглядывающими из-под бровей большими умными глазами и заглаженными назад ушами. Сука подняла нос, поводила ноздрями, испуганно вбирая в себя исходившие от человека и его жилища запахи.

Следом за сукой на тропинку выскочил щенок. Такой же кудрявистый, разве что потемнее, рыже-черный, с живыми крупными глазенками. Если он и казался упитанным, то лишь на фоне отощавшей матери.

Человека щенок видел первый раз в жизни, но запах был ему как будто знаком, а тысячелетиями передававшаяся в генах память предков говорила, что двуногому существу, возвышающемуся перед ним, следует доверять. Однако мать его, кое-что испытавшая в жизни, была иного мнения. Едва щенок сделал шаг к человеку, она зарычала. Непослушный отпрыск не внял предупреждению, тогда она грубо вцепилась в загривок и утащила щенка в траву, невзирая на жалобный писк.

На восстановление утраченной связи между человеком и одичавшим представителем царства животных, первым из когда-либо прирученных им, ушло несколько дней. Сначала человек подбрасывал на тропинку, ведущую к его жилищу, остатки собственной трапезы или внутренности освежеванной добычи. Первое время он прятался, поскольку собака ни в какую не желала забирать еду в его присутствии. Наблюдая за ней сквозь щели между досками, он ни разу не видел щенка, тот скрывался где-то в траве, поджидая мать, и покуда не рисковал нарушить табу. Но постепенно недоверчивая собака перестала таиться и сама встречала человека, слегка помахивая кончиком хвоста, и вот наконец однажды вышла к нему из-за угла жилища. Человек понял, что сука и щенок поселились в норе, которую он заметил под тополем.

Недоверчивость отступала. Собака начала принимать (а скорее, выхватывать) еду из его рук – на это тоже потребовалось время. Но гладить себя не позволяла, мгновенно уклонялась, едва он протягивал к ней пустую ладонь. Великим достижением стал тот день, когда она, довольная, булькающая отрыжкой от чрезмерной сытости, позволила щенку приблизиться к человеку и получить от него порцию ласки. Но едва щенок вернулся к ней, тут же напустила на себя строгость и принялась ругать, погнала к норе, чтобы спустя несколько минут снова лениво распластаться на горячей траве и разрешить щенку ластиться к человеку, покусывать его приятно пахнущие пальцы, которые щенок находил весьма удобными в качестве чесалки для растущих зубов.

С тех пор как человек взял собак под свою опеку, оба – сын и мать – на глазах стали поправляться. Особенно щенок, которому перепадала порой львиная доля, мгновенно превращаемая растущим организмом в энергию. Он был таким живым и подвижным, что позволял себе, играя, чересчур активно бросаться и рычать на мать. Иногда на человека, если тот готов был принять участие в его игре. Он умел изображать из себя довольно злобного пса и рычал почти натурально, особенно если человек дразнил его палочкой, то дозволяя схватиться за кончик, то пытаясь выдернуть из пасти.

Однажды человек так увлекся, дразня щенка, что тот издал необычно сильный утробный рык, от которого дрожь пробрала до костей, и человека словно обожгло током. Щенок испугался сам: ошалело захлопал глазками, не понимая, что произошло, и запросился к человеку на руки.

– Какой ты грозный, однако!.. – сказал тот и повторил это слово несколько раз.

Гладить щенка приходилось осторожно, впрочем, тот вскоре позабыл о случившемся, и снова так и норовил щелкнуть маленькими острыми зубками, желая уцепиться за пальцы или рукав. Человек терпеливо и настойчиво не давал ему расшалиться.

– Грозный! Ты будешь Грозный, приятель!.. Грозный!.. – неизменно повторял он, даруя ласку.

Это слово понравилось щенку. В нем сходились воедино и этот странный непонятный пугающий утробный рык, неведомо как зародившийся в его груди, и требовательный голос матери; удар топора человека или выстрел его ружья, но в то же время – доброта и тепло людских рук. А также беззаботное чувство довольства и сытости, присущее всем детям, которые пребывают в счастливом неведении относительно окружающего их мира.

Счастлив был и человек. Ему теперь было с кем поговорить. Когда он рассказывал что-нибудь, то лежавшая рядом сука внимала его речи, в отдельные моменты с интересом и удивлением наклоняла голову, будто желая разобраться в его словах и находя в них что-то очень знакомое, иногда вызывающее грусть и боль, а иногда – что-то схожее с чувством восторга. И если человек подмечал такую перемену в ее настроении, он повторял свои последние слова, и она могла ответить ему повизгивающим лаем. И тогда щенок, лежавший в его ногах, просыпался с желанием снова играть, и чтобы его опять называли полюбившимся словом.

Неизвестно, что чувствовал Тополь, и замечал ли он на самом деле такое соседство, но воля к жизни еще таилась в нем, и в то лето у подножия проклюнулись свежие побеги от корней, дарующие надежду на обновление.

Грозный не знал еще, что у его матери тоже есть имя – Тира. Он даже не помнил своих братьев и сестер. В глубинах его памяти сохранились только невнятные ощущения того, что не один он желает сосать молоко и что приходится пихаться и толкаться, дабы отвоевать свою порцию. В первые дни жизни он почти непрерывно спал, вместе с другими щенками млея от собственной сытости и тепла материнского брюха.

Но потом что-то произошло. Он помнил едва различимый только зарождающимся слухом неясный шум, а затем – отчетливо неприятный холод и горячее дыхание матери, которая тащила его, еще слепого, неизвестно куда, где бросила одного, чтобы вернуться за другими щенками. А он, не чувствуя ее рядом, пищал от страха, пугаясь недоброжелательного, пронизанного сыростью пространства, отчаянно желая, чтобы она вернулась. Прошло неизвестно сколько времени, прежде чем его желание было удовлетворено, и тогда он принялся тыкаться носом в живот матери, жалуясь и призывая отдать ему всю любовь, не зная, что с этой минуты только он один и может на нее рассчитывать.

Это случилось ночью, ранней весной, когда только-только сошел снег. Тира запомнила пожар и чужаков, от которых несло резиной, металлом и еще чем-то очень опасным. Это, скорее, был даже не запах, а чувство, но воспринималось оно именно так: будто от незваных гостей разило чем-то нестерпимо отталкивающим. Сами пришельцы тоже были весьма страшны: с тяжелыми круглыми выпуклостями вместо рта и огромными хищно-черными глазами. Тира ни разу не видела противогаза, и чужаки казались ей невиданными монстрами, от них почти не пахло настоящими людьми, каких она знала.