Андрей Стерхов - Последний рубеж

– Вот. Спрашивается, что купил этот состоятельный аноним?

– Как что? – не поняла Эльвира. – Картину «Шафранная полоса».

– Глупость говорите, дорогая моя.

– Не понимаю…

– Он купил не картину, он купил зависть к себе многих миллионов сограждан. Вникаете? Просто зависть. Черную зависть, а не «Шафранную полосу».

– А зачем ему зависть? – откровенно удивилась Эльвира.

– На хлеб намазывать, – ухмыльнулся Харднетт. – Или для самоутверждения. Я продолжу мысль?

– Да-да.

– Так вот. Черное это чувство зиждется исключительно на вере тех самых многих миллионов обывателей в то, что картина «Шафранная полоса» действительно стоит сорок миллиардов талеров. А представьте, что они в одночасье перестанут в это верить. Возможно такое? Легко. Сколько тогда будет стоить эта самая «Шафранная полоса»? Как думаете?

– Не знаю.

– Нисколько, Эльвира. Ноль талеров и ноль сантимов. – Полковник показал пальцами эти нули. – Ноль и ноль. Вот в чем риск игры.

– Погодите, Влад, но что может заставить всех и сразу отказаться от подобной веры?

– Да что угодно. Не знаю… – Харднетт пожал плечами. – Самый малый пустяк. Люди за свою многовековую историю массово отказывались от веры и в более значительные вещи, чем какие-то сорок миллиардов федеральных талеров за кусок серой дерюги, перечеркнутый дешевой краской шафранного цвета. Бывало. И не раз. Впрочем, зачем я это вам рассказываю? Вы сами все прекрасно знаете. Не так ли?

Эльвира улыбнулась:

– Нет, Влад, все же вы очень забавный. Очень.

– Находите?

– То вы говорите про сорок миллиардов – «такие деньжищи», то уничижительно обзываете их же «какими-то».

Харднетт вымученно усмехнулся и всплеснул руками: мол, что поделать, если я такой вот. А вслух произнес:

– Все в мире человека относительно, а сам человек противоречив.

Эльвира тут же зацепилась за эту проходную мысль.

– Вы, Влад, на самом деле считаете, что все на свете относительно? – лукаво прищурившись, спросила она. – Вы не верите в Абсолют?

– В ту штуку, которая незыблема, окончательна и служит эвфемизмом понятию «Бог»? – уточнил Харднетт.

– Ну да, в то, что так незыблемо и окончательно.

– Окончательно, как «Черный квадрат» Малевича?

– Как…

Харднетту порядком надоело тянуть пустой разговор, но прервать его на полуслове, встать и спастись бегством, было бы с профессиональной точки зрения низшим пилотажем, а с человеческой – просто нетактично. Поэтому он через силу продолжил светскую болтовню:

– Видите ли, дорогая моя Эльвира, с черным квадратом Абсолюта на поверку не так все просто.

– Неужели?

– Уверяю вас. Я пожил, я побродил… – Он перегнулся через стол и прошептал: – Только вам, Эльвира, и только по большому секрету.

– Могила, – прошептала она, мигом включившись в игру.

– Дело в том, что, когда подходишь к этому страшному квадрату ближе, видишь, что его чернота вовсе не абсолютна. Она испохаблена такими вот мелкими-мелкими светлыми трещинками. И это те самые трещинки, Эльвира, в которые проваливаются смыслы. Вывод: если и существовал когда-то Абсолют, он давно уже разабсолютился. – Харднетт откинулся на спинку стула. – Теперь аплодируйте, я все сказал.

– Пойдем? – неожиданно предложила она.

– Обязательно, – с готовностью согласился Харднетт. – Но можно уточнить – куда?

– Ко мне.

– Слетаем в Сити?

– Я снимаю номер в «Златы Врата».

Через двадцать минут они уже стояли перед номером 306.

Он целовал ее в шею, в то место, где короткая стрижка сходит на нет. Эльвира смеялась, пыталась увернуться и шептала, что боится щекотки, и все никак не могла попасть ключом в замок. В конце концов, он вырвал ключ из ее рук, после чего одним уверенным движением вогнал его в скважину. У Эльвиры от укола желания подкосились ноги. Она сдавленно выдохнула:

– И мне! И мне вот так же!..

Он впихнул ее внутрь и завалил прямо на пороге.

Внезапно проснувшаяся в Харднетте животная сущность, – что явно досталась ему от черных предков, буйно кидавших женщин на траву, – заставила действовать напористо и даже грубо. Подминая Эльвиру, он в какой-то миг сделал ее больно – девушка вскрикнула. Попытавшись вырваться, она вильнула по ковру юркой ящерицей. Но он удержал, подтянул за ноги, задрал юбку и, ни секунды не желая больше терпеть, разорвал все, что было под ней фильдеперсового. А потом и лавсанового.

Вошел сзади. Резко. И методично, почти механически, начал вбивать свое в чужое, желая сделать чужое своим.

После первого удара Эльвира издала протяжный сдавленный стон, а потом умело подстроилась, выгнулась и, вцепившись в его шею ногтями, стала выкрикивать монотонное «а». Будто хотела рассказать ему о чем-то очень-очень важном, но, поглощенная отупляющей страстью, напрочь забыла все буквы алфавита, кроме первой.

Когда вселенная привычно сжалась в точку, а точка взорвалась и стала новой вселенной, задыхающийся Харднетт, отпихнув Эльвиру как никчемную и не интересующую его больше никаким образом вещь, повалился набок.

Она тоже дышала тяжело, но разлеживаться не стала и тут же поднялась. Правда, поднялась с трудом. И поднялась никакая. Не оборачиваясь, кинула тихим бесцветным голосом:

– Жди, милый, я в душ.

И неверной походкой ушла за услужливо распахнувшуюся зеркальную перегородку.

Харднетт посчитал до трех и заставил себя встать. Торопливо застегнул брюки, после чего упал плашмя на заправленную кровать. Как был – в плаще и ботинках. Он отлично представлял, что случится дальше, и изготовился: перевернулся на спину, вытащил «Глоззган-112», снял с предохранителя и передернул затвор. А затем, разглядывая потолок, украшенный аляповатыми цветами из розового алебастра, предался размышлениям о том, что неизбежность обнаружения и нейтрализации объекта видавшим виды агентом гарантируется не тем, что опытный агент досконально знает план действия объекта и ловко ставит на его пути капканы. Нет, не в этом гарантия. А в том, что сам агент не имеет никакого плана. В этом его решающее преимущество. В этом альфа и омега его успеха. Бывалый агент – стреляный воробей. Он не уподобляется тому, кого собрался нейтрализовать. Это было бы глупо. Весьма. Как правило, объект скован жесткими установками, он ведет себя по строго определенной программе, и все его двадцать две уловки легко прочитываются. Опытный же агент свободен, текуч и непредсказуем. Он силен импровизацией. Эльвира вошла в комнату минут через пять. Вернее, ворвалась. Злая и красивая. Ее босые ноги оставляли на ворсе ковра влажные следы. Мокрые волосы блестели как антрацит. Атласные полы аспидно-черного халата были бесстыже распахнуты – кофейные круги вокруг сосков просились в ладонь, темный треугольник внизу приковывал взгляд.