Николай Мороз - Найти и исполнить

Все в точности, как рассказывала когда-то бабка, и сейчас ее слова будто материализовались. И палисадник наличествует, и две огромные вековые липы в окружении кустов сирени, и вросшая в землю лавка на чугунных ножках с затейливой кованой спинкой. Неудивительно, что он место не сразу узнал, два раза мимо прошел, вдоль улицы от заколоченного здания из красного кирпича до той самой злосчастной церкви, действительно закрытой и выглядевшей в точности как на фото, что сделают четверть века спустя. Два раза прошел, два раза вернулся, присмотрелся повнимательнее и понял, что нашел наконец. А чтобы увидеть всю эту красотищу понадобились сутки, сутки на двести километров, обычно эти километры Стас пролетал часа за полтора. И то благодаря алехинскому удостоверению и собственному зверски-деловому виду. Набитые солдатами и груженные ящиками, мешками и бочками попутки, безропотно бравшие на борт неразговорчивого обладателя малиновых петлиц, доставили его до богом забытого полустанка. Поезда, эшелоны с техникой и людьми в форме – уставшими, напуганными, безразличными, злыми, как он сам, голодными, не спавшими несколько суток. Грохот сцепки, вой гудков, крики, звон, гул летящих над головой самолетов – на этот раз с красными звездами на крыльях – все слилось, картинка потеряла четкость, звуки – остроту, Стас точно кино смотрел, отказываясь признаваться сам себе, что становится одним из статистов в этой невероятной массовке.

Вернее, уже стал – заросший, осунувшийся, если верить собственному отражению в стекле вагонного окна – неотличимый от десятков, если не сотен загнанных усталостью, неизвестностью и ожиданием близкой смерти людей. Поспать за эти сутки ему удалось часа три, после того как ввалился, размахивая алехинским удостоверением, к начальнику битком набитого военными и гражданскими вокзала на этой самой станции и потребовал немедленно отправить его в Москву. Тот вздохнул покорно и выделил Стасу помощника, рыжего бледного парня, едва держащегося на ногах от усталости. Гонка вдоль череды теплушек, платформ с техникой и закрытых купейных вагонов запомнилась плохо, перед глазами мелькали колеса, рельсы, появились ступеньки несерьезной хрупкой на вид лестнички, по ним Стасу велели взобраться наверх, что он незамедлительно и проделал. И оказался в тамбуре купейного вагона, переделанного под санитарный поезд, под завязку забитый тяжело – и легкоранеными, и вовсе уж неживыми. Этих складывали в отдельное купе, мимо которого женщина в белой форме провела Стаса в дальний конец вагона. Здесь тоже оказалось купе, заваленное тюками, заставленное ящиками, от которых нестерпимо пахло лекарствами. Но лучше уж так, пока шли через вагон, Стаса едва не вывернуло, но он сдержался, даже виду не показал. Оказавшись на месте, плюхнулся на свободный край лавки, отодвинул мешок с мягкими тряпками, сам сел у окна.

– Когда тронемся? – спросил он женщину, но та покачала головой, загремела, доставая из ящика что-то металлическое и блестящее.

– Кто ж знает. Когда путь освободят, но, может, наш военно-санитарный, без очереди пропустят. Много эшелонов на фронт идет. Вы сами откуда, товарищ лейтенант?

– С Западного, – сказал Стас.

– Как там? – обернулась к нему медсестра – или врач, Стас так и не понял, а спросить не решился.

– Плохо, – честно ответил он. – Отступаем.

И закрыл глаза, не слушая обращенных к нему слов, а проснулся, когда поезд уже шел полным ходом, вагон мотало на стыках. За окнами тянулись темные низкие строения – не сараи, не бараки, не разобрать, что такое, кое-где мелькали огоньки. Дальше дома пошли основательные, в несколько этажей, поезд на подъезде к Москве сбавлял ход и ранним утром, в ледяных октябрьских сумерках оказался на Белорусском вокзале. Стас на ходу выпрыгнул из вагона, протолкался через толпы людей в форме, плачущих женщин и насмерть перепуганных детей, оказался на площади и, не мешкая, двинул в сторону Якиманки. Не шел – почти бежал, чтобы согреться, дул в сжатые кулаки и смотрел по сторонам, невольно сбавляя шаг. Москва, привычная, знакомая с детства, хоженая-перехоженная, а потом и объезженная сотни раз – он не узнавал ее. Пропало все лишнее, ненужное, точно вымели из города яркий рекламный мусор, выдернули, выкинули куда подальше однотипных торгово-офисных ублюдков, и Москва стала чистой, просторной и строгой. И очень холодной, ветреной и безлюдной, а все встреченные торопились поскорее пройти мимо «лейтенанта» НКВД, смотрели кто себе под ноги, кто в сторону. Машин мало, в основном грузовики, зато ходят трамваи, полупустые, правда, но ведь ходят же! Хоть вплотную к рельсам и громоздятся баррикады из набитых песком мешков и растопырившихся, сваренных из обрезков рельсов противотанковых ежей. На крышах домов и в переулках Стас заметил зенитки и расчеты рядом, невольно поднял голову, глядя на небо. Нет, чисто, если не считать парящих над городом аэростатов заграждения. Их еле заметно качало ветром, с земли казалось, что это колышутся на волнах гигантские серебристые киты, а тонкие стальные тросы держат их на привязи, не давая уйти в свободный полет.

Окна домов на улице Горького, ныне Тверской, и прилегающих переулках, закрыты наглухо, местами даже видно, как завешены они изнутри темными тряпками, а стекла крест-накрест заклеены белыми бумажными полосками. Да только неважно они помогают, в соседних окнах, например, от стекол ничего не осталось, два наглухо забиты досками, а третье чернеет жутковатой пустотой, скалится обломками рам. А дальше – Стас невольно сбавил шаг и вышел на проезжую часть, чтобы обойти груду битого кирпича – от дома осталась лишь коробка, да и то не вся, Стас насчитал пять этажей, на уцелевшем углу фасада виднелась половина окна шестого этажа. Бомба угодила точно в центр дома, пробила крышу и снесла все перекрытия. От развалин еще пахло гарью, стены снаружи и внутри покрывала копоть и все было засыпано мелкой, как мука, пылью. Она поднималась легчайшими облачками от малейшего движения рабочих, разбиравших завалы, забивалась в нос и рот, от нее слезились глаза и перехватывало горло. Стас расчихался и торопливо прошел мимо, заметив попутно, что обломки здания споро убираются и вывозятся на грузовиках. На другой стороне улицы он заметил группку людей, в основном стариков и разновозрастных женщин, они смотрели на развалины дома, и до Стаса донеслись несвязные выкрики и плач.

Над головой раздался приглушенный треск, потом щелчок, еще один, Стас посмотрел вверх и увидел на столбе черную тарелку репродуктора, из нее доносилась музыка, что-то маршевое, бравурное, торжественно-волнующее. Поиграла так минуты полторы, оборвалась резко от протяжного мелодичного сигнала заставки, из черной тарелки послышался голос: