Елизавета Ельская - Голгофа XXI

— Ты что, спятил?!

— Это же карвиум! — вне себя выкрикнул Симон. — Карвиум! Ты хотел вколоть мне карвиум!

— Да, ну и что тут такого? Я точно знаю, как он действует. И в инструкции написано, я прочитал. Успокойся, все в порядке, — сказал растерянный Фома, видя, что с Симоном творится что-то неладное.

Его лицо было бледным, с багровыми пятнами на щеках, а лоб покрылся бисеринками холодного пота.

— Убери это, убери, — дрожащими губами выговорил Симон.

Фома поспешно схватил злополучную коробку с ампулами. Ему казалось, что у Симона вот-вот начнется настоящий припадок.

— Ладно, ты только не волнуйся.

Однако едва Фома с коробкой в руках сделал пару шагов к двери, как Симон остановил его:

— Нет, вернись! Положи ее на место!

Фома, решив, что Симону в таком состоянии лучше не противоречить, сделал, как тот хотел. Симон рухнул обратно в кресло, его взгляд был прикован к коробке так, будто составлял с ней единое целое.

— Я должен с этим справиться, должен! — Его трясло как в лихорадке.

— Симон, что с тобой?

— Не трогай меня, я сам!

— Я же хочу помочь!

— Ты мне не поможешь. Отвяжись!

— Хорошо, как скажешь.

Фома отошел в угол и опустился на стул, не произнеся больше ни слова. Чем бы ни было вызвано странное состояние Симона, он действительно справлялся с этим сам: дрожь прошла, кулаки, стиснутые так, что побелели костяшки пальцев, разжались, а пятна на скулах поблекли, хотя лицо выглядело по-прежнему бледным и даже изможденным. Перехватив взгляд Фомы, Симон криво усмехнулся:

— Все еще не догадываешься? Я был наркоманом. Может, до сих пор им остался, — с горечью добавил он.

Иоанн, возле которого все это происходило, продолжал безмятежно спать. Фома вместе со стулом передвинулся поближе к Симону и, наклонившись, положил ему руку на колено.

— Хочешь поговорить?

— О чем? Как я стал наркоманом? Ничего интересного. Раздобыл как-то в зоне карвиум. Много, очень много. Такие лекарства хороши для любого обмена. В то время у меня рука часто ныла, пуля задела кость. Рана зажила, а рука все болела… — Симон машинально потер левое предплечье. — Вот я и стал принимать карвиум. Сначала понемногу, потом больше. Когда боль прошла, я все равно продолжал глотать его. Привык ловить кайф. Это верно, что в нормальных дозах он не вызывает сонливости и не замедляет реакций, но когда примешь много, впадаешь в эйфорию. Кажется, что все прекрасно. От меня незадолго перед этим еще жена ушла… В общем, я пристрастился к карвиуму и уже не мог отказаться от него.

— Однако все-таки отказался, — заметил Фома.

Симон опустил голову так низко, что лица стало почти не видно.

— Отказался, но какой ценой…

— За такие вещи всегда приходится дорого платить.

— Ты не понимаешь, — глухо сказал Симон. — Эту цену заплатил не я. Другие! Те, кого я любил. — Он замолчал, но потом заговорил снова: — Я жил вместе с сестрой и ее дочкой Юлечкой. Чудесная была малышка… Отец ее умер, и мы жили втроем. Однажды сестра ушла, а я пообещал приглядеть за Юлечкой. Только я был под кайфом… Малышка упала в бочку с водой и захлебнулась. Наверное, она не сразу утонула, кричала, звала меня, но я не слышал. Не слышал! Витал в облаках. А Юлечка захлебнулась. Ей всего три годика было… Сестра меня не винила, она думала, что я чем-то болен, что подцепил какую-то заразу в зонах и не могу вылечиться. Но сам-то я знал, кто я: дрянь, накачавшаяся наркотиком. Сестра после этого умом тронулась. Все стояла возле той бочки и глядела в нее, будто ждала, что там Юлечка появится. Часами стояла, что днем, что ночью. Уведу ее оттуда, только отвернусь, а она обратно. Я эту бочку в щепки изрубил, думал, так лучше будет. А получилось еще хуже: через три дня сестра в пруду утонула. То ли утопилась, то ли случайно (может, Юлечка ей в воде померещилась, она туда и кинулась). И так и так ее смерть на моей совести. И Юлечкина тоже… Я тогда и себя возненавидел, и карвиум. Сначала хотел уничтожить весь запас, но потом понял, что этого недостаточно. Наркоман, когда приспичит, полезет куда угодно. Я бы за ним в любую зону поперся. Тогда я по-другому решил. Неподалеку старые разрушенные шахты были, куда никто не совался: опасно, а взять нечего. Я натаскал туда еды и воды на месяц и договорился с одним мужиком, чтобы пришел за мной через тридцать дней. Спустился вниз по веревке, а мужик веревку вытянул, так что самому мне оттуда было уже не выбраться. Я решил, что за месяц или отвыкну от карвиума, или подохну.

— Ну и каково тебе там было? — сочувственно спросил Фома.

— Не люблю об этом вспоминать… Как видишь, не помер… Только нос сломал. Вы все думаете, что мне кто-то хорошенько врезал, а я его сам свернул. Не помню как. У меня в шахте нечто вроде припадков было. Катался, бился головой о стены, выл как зверь. Если б мог сам выбраться наверх, сразу прямиком за карвиумом рванул бы. Куда угодно, хоть прямо под пули. Только выбрался я наружу ровно через месяц, ни днем раньше. С тех пор я к карвиуму не прикасался и даже не видел его. Сегодня первый раз… Слишком неожиданно, поэтому я сорвался.

— Будет лучше, если я уберу это зелье от тебя подальше.

— Нет, пусть останется! Мне надо убедиться в том, что оно может лежать рядом, а я к нему не притронусь. Для меня это важно, понимаешь?

— Ладно, будь по-твоему, — согласился Фома, хотя про себя подумал: «А если не справишься? Если это окажется сильнее, тогда как? Что будет с тобой и со всеми нами?»

— Я знаю, о чем ты думаешь, — устало проговорил Симон. — Если я накачаюсь карвиумом, вам останется одно: пристрелить меня. Или я, когда очухаюсь, сам это сделаю. Теперь уж точно сделаю…

Фома встал и положил ему руки на плечи.

— Слушай, Симон, — серьезно сказал он, — ты нам нужен. Здесь и теперь ты нам нужен, не забывай об этом.

— Хорошо, но сейчас, пожалуйста, уйди. Я хочу побыть один.

Фома вышел в другую комнату, однако через полчаса не выдержал и заглянул обратно. Симон стоял у окна и, когда дверь открылась, сказал:

— Можешь забрать… или оставить здесь, мне все равно. Он мне больше не нужен. Я просто испугался. Испугался, что все начнется сначала. И еще старое нахлынуло… Я был похож на психа?

— Нет, но, честно говоря, я малость струхнул. Я же на должности лекаря, и всякие сложности мне ни к чему. Они не для моей квалификации, сам понимаешь.

— Этого больше не повторится.

— Ну и отлично, — с нарочитой бодростью отозвался Фома.

Симон окинул его угрюмым взором:

— Я слишком разболтался… да еще с тобой. Вместо шуточек про хвост ты теперь наркоманом меня дразнить будешь?

— Симон, я же не подонок! Раз ты жалеешь, что разговорился, будем считать, что я ничего не слышал. Я уже все забыл, правда.

Симон снова молча повернулся лицом к окну. Перед его глазами стояло прошлое, и Фома теперь знал, кого ему напомнили безумная женщина с девочкой, которых они встретили в заброшенном городе.