Александр Золотько - Оперативник

— Трепло ты, Ваня, — ласково сказал отец Серафим. — Трусливое трепло!

А вот тот изгиб похож на Джека Хаммера в профиль. Добавить бакенбарды и трубку — просто портрет! А следующий завиток — вылитый локон Машеньки Марковой из информационной службы. А тот, что дальше…

— На меня смотри! — потребовал отец Серафим. — Глазки не прячь и не отводи. Нравится пялиться на пятна — я тебя по Роршаху погоняю, но за выводы — не обессудь.

— Вам хочется кого-нибудь отругать? — спросил Иван. — Выразиться вслух, выпустить пар… Что-то на службе не ладится?

Глаза у священника ярко-голубые, немного наивные. Сколько народу на этом погорело, а сколько еще погорит!

— Ладно, не хочешь по-хорошему — будем по-плохому, — отец Серафим хлопнул ладонью по столу. — Возвращаясь к исповеди в шестнадцать ноль-ноль. Ты, Ваня, туда лучше не ходи, не стану я тебя исповедовать.

— Что значит — не станете? Перед выходом на задание — обязаны…

— Обязан, — кивнул Серафим. — Но не буду тебя исповедовать, нет смысла. Ты ведь все равно врать станешь.

Вот тут честный опер должен был вспылить, стукнуть кулаком по столу, вскочить, пообещать обратиться наверх, упомянуть, что окопались в штабе крысы тыловые, и тому подобное.

Честный опер именно так бы и поступил. Иван вместо этого только вздохнул. Значит, подумал Иван, не честный.

— Ты что собираешься делать до инструктажа и совещания? — спросил отец Серафим.

— Работа с документацией, личная подготовка Анджея Квятковского, идущего в первый раз, обед, инструктаж, исповедь, которую вы не собираетесь принимать. Потом — арсенал и склады, потом выезд.

— Все?

— Все.

— Подумай хорошо, может, чего не назвал? — Отец Серафим прикусил нижнюю губу, словно в азарте, прикидывая и даже волнуясь, вспомнит опер что-то важное или нет?

Иван подумал — ничего в голову не приходило.

— Все, — сказал Иван.

— Вот и я говорю — плохо, — покачал головой отец Серафим. — В исповеди что главное?

— Что?

— Главное, что ты понимаешь свои грехи, осознаешь, что это грехи, говоришь о грехах своих исповеднику и Богу, а потом получаешь отпущение. Согласен?

— Согласен.

Только не отводить взгляда от этих голубых пронзительных глаз. Иначе собьешься, потупишь взор и будешь совсем как нашкодивший школьник.

— И ты готов рассказать все?

Иван не успел ответить — ладонь священника звонку шлепнула по столу.

— Не лги, бестолочь, не умножай грехов своих! Не дурак ведь вроде, а туда же. Одна ложь тянет за собой другую, один грех — другой. Остановись уже на достигнутом, Иван. И послушай умного человека, раз уж свои мозги не работают. Внимательно послушай и молча, чтобы снова не соврать сгоряча. У тебя вчера погиб друг — близкий друг, — ладонь снова хлопнула по столу, будто подчеркивая важность сказанного. — Умер без покаяния и отпущения грехов. Умер после того, как убил неспровоцированно человека в воскресенье. Что должен сделать его ближайший друг?

Священник посмотрел в глаза Ивана печально и вздохнул.

— Друг должен был прибежать ко мне спрашивать, что теперь будет с душой Фомы Свечина, как можно ему помочь, молебны заказывать, панихиды… А что делает близкий друг Фомы Свечина? Что? Очень важная работа с документацией, подготовка Квятковского, жизненно необходимый обед, инструктаж… Не дергайся! Я тебя переспрашивал, ты не ответил. Молчи и не умножай греха! — Теперь уже обе ладони хлопнули по столешнице, а в голосе священника зазвучала даже не злость — ярость, отточенная как клинок. — Ты не испугался за друга? Ты в ужасе сейчас должен метаться, просить, уговаривать, доказывать! Если уж и возиться с документаций, то с рапортом об освобождении от рейда, в связи с необходимостью молебнов, поста и еще Бог знает чего… Твой друг на муки вечные ушел, а ты обедаешь по расписанию? А вчера водку жрал с Токаревым? Что случилось, Иван? Как это у тебя так выходит, Ванька Каин?

— Я… — Иван сглотнул комок. — Я не сторож брату моему…

— Вот, значит, как… — Отец Серафим откинулся на спинку кресла. — Значит, не сторож…

— Я могу идти? — спросил Иван.

— Сидеть! — приказал отец Серафим.

— А чего сидеть? Что-то изменится? Вы примете мою исповедь? Если я сейчас упаду на колени и начну целовать вашу обувь — допустите до исповеди? Вы ведь уже все решили, святой отец. Что там вы заметили и как психолог пришли к выводу?

— Да. Пришел к выводу, — отец Серафим выдвинул ящик стола, достал тарелку, накрытую салфеткой, и поставил перед Иваном. — Перекусить не хочешь?

Священник еще не убрал салфетку, но Иван знал, что под ней. Ничего другого там быть не могло.

— Хлебушек с солью, — извиняющимся тоном произнес отец Серафим. — Ты уж извини, без изысков, но хлебушек отменный, в монастыре православном пекут монашки, с благословением хлебушек…

Священник отломил кусочек от ломтя, макнул в кучку соли на тарелке и отправил в рот.

— Свежий. Ты угощайся. Понравится — попрошу, чтобы и тебе передавали.

Иван протянул руку к тарелке. Убрал. Во рту появился вкус желчи.

— Я не хочу… — сказал Иван. — После вчерашнего — ничего не лезет. Поминали. Вы кушайте, а я пойду…

— Куда?

— Документация — обучение — обед — инструктаж — выезд… — быстро перечислил Иван, стараясь не смотреть ни на хлеб, ни в глаза отца Серафима.

— Ты понимаешь, что в рейде может случиться все что угодно? — спросил священник.

— Понимаю.

— Можешь и умереть…

— Могу.

— Без отпущения грехов и покаяния…

Иван молча кивнул.

— Это — без вариантов ад. Понимаешь? Даже если я ошибаюсь в том, что произошло между Фомой Свечиным и Иваном Александровым. Даже если я ошибаюсь… Ты ведь знаешь, что происходит с нашими, если они, упаси Бог, попадают туда без покаяния?..

— Слышал, — тихо ответил Иван.

— И все-таки…

— Я пойду?

Отец Серафим закрыл лицо руками и несколько секунд помолчал, словно собираясь с силами.

— Ты же понимаешь, что я не могу тебя исповедовать, если ты не скажешь всего…

— А если я скажу — чисто гипотетически — вы отпустите мне этот грех? — Иван спросил обычным тоном, но сердце в груди замерло.

— Нет, — сказал отец Серафим. — Не смогу. Даже если бы попытался, ничего бы не получилось. Я стал бы не меньшим грешником, чем ты. Чисто гипотетически.

— Ну… тогда и говорить, в принципе, не о чем… — Иван встал. — Группу к шестнадцати я на исповедь пришлю… Анджей и Марко пойдут к отцу Стефану, а Юрасик и Коваленок — к вам.

— Хорошо… — сказал отец Серафим.

— Я у вас уже исповедовался, имейте в виду, — чуть улыбнулся Иван. — Своим я так и скажу… такой грех мне простится, надеюсь…

Священник вздохнул, но не ответил. Только когда Иван уже подошел к двери, отец Серафим кашлянул и постучал карандашом по столу: