Алексей Кацай - Ад

Вспомнив Алексиевского, я вспомнил и о черновиках его романа.

— Лариса, — спросил Ляльку, внимательно прислушивающуюся к нашему разговору, — а где роман Сергея Михайловича?

— На переднем сиденье, — встрепенулась она, — под лазером. И действительно, спрятать надо. Сейчас я его в бардачок переложу.

— Я сам, — поднялся я на ноги, с удовольствием отмечая, что держат они меня уже довольно уверенно. Даже подпрыгнул два раз. Ничего, жить можно.

Повернулся к «волынянке», протягивая руку к лазеру. И краем глаза заметил какое-то движение в небе.

Тарелки, которые до сих пор, чуть покачиваясь, спокойно и вяло плыли над площадью, вдруг дернулись, стремительно приближаясь друг к другу. Подняв глаза и не отрывая их от воздушных медуз, я нащупал приклад лазера. Тарелки угрожающе накренились. Потянул лазер на себя. Одна из тарелок, так и не выпрямившись, сорвалась с места и полетела прямо на меня, стремительно увеличиваясь в размерах. В ее нижней части начал вырастать знакомый мне бутон.

— Убегайте! Все убегайте! — закричал я, поднимая лазер и понимая, что ничего не успею сделать.

Дед Федор, схватив за руки Ляльку с Лианной, исчез из моего поля зрения. Я вприпрыжку крутанулся вокруг себя, отыскивая посреди площади место, свободное от людей, которых, как назло, набилось на ней видимо-невидимо. И понял, что такое место есть только за «волынянкой», откуда только что вышел дед. Бутон тарелки имел уже вполне дозрелый вид. Отталкиваясь изо всех сил от земли, я подскочил, кульбитом перелетая через машину и одновременно, в полете, навскидку стреляя по проклятому феномену. Два выстрела, мой и тарелки, слились в один.

Уже падая на землю, я успел заметить рыжеватого парня, лежавшего на земле в болезненной позе, и девушку с заплаканными глазами, сидящую возле него. Компания, хохотавшая от дедовых побасенок, к счастью, уже разошлась. А эти двое, наверное, так и не успели понять, что происходит, когда зелено-голубое пламя, лишь оцарапав мое тело электрическим зарядом, охватило их.

— Су-у-у-ука! — вывернул я горло, падая на спину и стреляя в тарелку, начавшую уже покрываться красными пузырями.

Один выстрел… Второй… Третий… Со всей злости… Вот так… Вот так… Вдруг я с ужасом осознал, что с каждым нажимом спускового крючка луч лазера становится все короче и короче. Если во время сегодняшней бойни я стрелял в НЛО с расстояния почти в километр, то последний выстрел выплеснул луч на какие-то двадцать метров. Даже самый мощный и самый таинственный аккумулятор не может быть вечен. А в небе угрожающе раскачивалась еще одна тарелка.

— Роман, — услышал я откуда-то голос деда Федора, — бросай оружие! Они на него как мухи на мед летят.

В этом что-то было. Тем более что лазер уже почти разрядился и не жалко отбросить его в сторону. Что я и сделал, резко вставая и медленно выходя на площадь. Последняя тарелка замерла в небе. А на меня молча смотрели люди. Разные. Молодые и старые, женщины и мужчины, прозрачные и рокеры, камуфляжники и оранжевожилетчики. Федор Иванович… Лианна… Лялька. Нет, они были не разные. Они были разнообразные. Каждый со своей судьбой, по-своему вылепившей их фигуры. Каждый со своей надеждой, по-своему вырисовывавшей их лица. Каждый с невыразимой жаждой друг друга, плотно сомкнувшей их плечи и руки. И каждый со своим пониманием своей свободы, струящейся из их глаз и не дающей превратиться в толпу. Люди Гременца, мои земляки… Мои земляне.

И я, смущенно улыбаясь, может, впервые в жизни пошел им навстречу.

А тарелка в небе вдруг колыхнулась и накренилась в моем направлении. Я замер и сделал шаг влево. Наклон тарелки изменился, и она начала медленно, как-то осторожно снижаться. Шаг в другую сторону… И соответствующая реакция тарелки. Каким-то звериным инстинктом я понял, что меня высчитали. Что теперь нет разницы в том, будет у меня лазер или нет. Что я — опасен и должен быть обезврежен. Но… Но, значит, правы были и Дмитрий, и Беловод: это — разумные существа. Однако, что же это за разум, который может безжалостно сжечь в зеленом пламени разум иной, не свой?..

«А ты!.. А ты!.. — пульсировало в мозге. — Ты что, с ними забавлялся? Чаи гонял? В гости приглашал?..»

Неожиданно я увидел себя сверху, с точки обзора НЛО, только что расстрелянного мной: грязный, шелудивый, глаза вылуплены, зубы оскалены, и скорченными руками бросаю убийственный луч в небо. Оч-чень разумное создание!..

Невыразимо горячая волна то ли ужаса, то ли стыда плеснулась во мне. И я, барахтаясь в паутине, снова начал рвать те нити, которые только-только нащупал между собой и другими людьми.

— Не подходить! Не подходите ко мне! — в отчаянии завопил я к площади.

И в первую очередь к Федору Ивановичу, уже бегущему вместе с девчатами ко мне.

Я понимал, что моя гибель в гуще человеческих тел сломает то хрупкое равновесие, которое удалось установить деду Федору. И все начнется сначала. Разве что с другими действующими лицами. Поэтому я развернулся и, не выпуская из поля зрения тарелку, бросился с площади вниз, к Каганцу, к скифской бабе, видневшейся на фоне огненной реки. Потому что это был единственный безлюдный проход, увиденный мной.

Тарелка, медленно набирая скорость, двинула за мной. Я, петляя будто заяц, бросился влево. Зеленое пламя полыхнуло на том месте, где я только что бежал. Вправо!.. Еще один луч обжег землю. Еще раз вправо!.. Я ж тебя запутаю, погань летучая!.. Я уже бежал, петляя, не как заяц между бугорками пожухлой травы, а как мысль по хитрым сплетениям извилин мозга… А потом я упал, обо что-то споткнувшись.

Матово-изумрудная линза очень медленно, очень уверенно и, я бы сказал, очень основательно, нависла надо мною. Ближе, еще ближе… Совсем рядом… Чтобы, значит, наверняка. Сосредоточенно и не спеша. Навсегда.

И тогда я встал. Поднялся. Выпрямился, упершись взглядом, начавшим существовать независимо от глаз, в матовый бутон, вырастающий на днище летающей тарелки. Это было мгновение, когда я понял настоящую и единственную степень свободы человека. Свободу выбора поведения в момент встречи со своей смертью. «Поведения» из-за того, что саму смерть, как и рождение, не выбирают. Но если учесть то, что, неслышно взывая к Вселенной, каждую секунду умирают тысячи клеток нашего тела, то тогда вся наша жизнь — одна большая тренировка и подготовка к осуществлению того, последнего, самого полного, выбора. И это есть наша свобода. И обжалованию это не подлежит. И поэтому я не имел права на превращение в обезумевшее животное, которое, вытаращив глаза, бессмысленно бежит куда-то по черным лугам Вселенной, испуганно петляя между звезд.

— Миха-а-а-й! — неожиданно ввинтился в узкое для него пространство между мной и летающей тарелкой вопль Лианны. — Миха-а-а-й! Держи-и-и!