Андрей Колганов - После потопа

И толпа не обманула его ожиданий:

"Верно!" — пронеслось над площадью. — "Мужикам землю, а не баламутам всяким!".

"Мы пришлым да городским вовсе не враги. Все ведь люди. Да тут и средь нас немало городских. И с земли никого сгонять не собираемся. Но на земле работать должен природный землероб, а не случайный человек кое-как ковыряться. А коли ты из города хочешь на землю сесть, — милости просим! Но сначала будь добр, поклонись мужику, честь по чести, пройди ученичество, потрудись в работниках у настоящего крестьянина. Верно?" — снова обратился командующий к толпе.

"Верна-а-а!" — с еще большим энтузиазмом всколыхнулась толпа. — "Пущай в работничках походют!" — заливисто выкрикнул молодой голос, перекрывая гомон толпы.

Невысокий подтянутый человек лет сорока пяти в полувоенном костюме без знаков различия сделал короткую паузу, переводя дух.

"Тимофей Алексеевич Боковлев, бывший капитан медицинской службы, ныне командующий Центральной территориальной дивизией. Фактически признан Федеральным правительством, но в должности и в звании официально не утвержден. Тем не менее именует себя генералом", — вспомнил Мильченко.

"Так что же, братья? Будем терпеть все это, ожидая, что само образуется? Или будем надеяться, что главы военных клик вдруг образумятся? Хватит!" — он рубанул ладонью воздух. — "Десять лет ждали. Хватит!"

"Хва-а-атит!" — дружно подхватила толпа.

"Не крови мы хотим, не войны!" — громко взывал оратор. — "Одного мы лишь желаем — защитить таких же работников-землепашцев, как мы, тех, кто хочет жить с нами по нашей правде, от беззаконников, которые присвоили себе право на поборы и угнетение, которые захватывают да раздают пришлым неумехам землицу нашу родную. Сплотимся же, православные, и постоим за свою правду, за себя и за други своя!"

С митинга Сергей отправился в Новый храм, где ожидалась проповедь отца Афанасия. То, что он услышал там, его не удивило. После всего испытанного за последние дни он был уже готов к чему-то подобному.

Отец Афанасий был еще молодой, примерно тридцатилетний человек, стройный, высокий, с роскошной черной шевелюрой и бородой, с густым глубоким голосом.

"О милосердии я взываю", — начал он свою проповедь. — "Будь каждый милосерд к страждущим, к чадам господним, к заблудшим овцам из стада его. Просвети их! Огради их от соблазна и искуса!"

Голос отца Афанасия зазвучал громче и в нем зазвенел металл:

"Чада господни брошены ныне на растление безбожникам. Церкви в упадке. Семья в небрежении, разврат же процветает. Пост и молитва забыты.

Кто же сеет неверие, кто толкает к небрежению святой церковью? Чужаки пришлые, без роду без племени, да гордецы городские, что мнят себя умнее всех прочих. Одни мирские соблазны у них на уме. Спасение души отринуто, и взяли верх плотские страсти. Однако же без спасения души нет и плотского спасения, и кто погубит душу свою, тот сам погибнет, а кто встанет на путь истинной веры, обретет спасение".

Голос становился все крепче, и звучал уже не с драматическим надрывом, но грозно.

"Вкруг нас множатся страдания людские. И что же? Не помощь мы видим от сильных мира сего, а гонения. Люд православный, в ком не затухла божья искра, кто вспомнил о вере нашей, ждет участь первых мучеников христианских. Их не допускают прислониться к божьей церкви, не дают соединиться с общинами православных единоверцев".

Отец Афанасий перевел дух. Голос его зазвенел с новой силой.

"Что остается нам? Вспомним слова Христовы — "не мир я вам принес, но меч". Мы меча сами не поднимем. Но кто поднимает руку на братьев наших, пусть запомнит — каждый из нас готов стать клинком в деснице господней!

Чада мои возлюбленные! Коли позовет нас труба архангельская, встанем все, как один, под стягом брата Тимофея, и сокрушим безбожников!"

Несмотря на некоторую туманность рассуждений и "брата (или генерала) Тимофея", и отца Афанасия, Сергей догадывался, какова подоплека этих речей. Центральные начали потихоньку отщипывать кусочки территории, контролируемой другими, и стремятся соблазнить собственное население перспективой прихватить побольше плодородной земли да заиметь работничков. Заодно, для верности, под эту ползучую экспансию подводится религиозная подкладка.

Уже захвачены у Восточной территориальной дивизии соляные копи. Уже захвачен у Южного погранотряда участок у польской границы. Продолжается захват хуторов и деревень, лежащих вокруг территории Центральных. И чтобы закрепить эти захваты, сколачиваются отряды, пропитываемые религиозным фанатизмом, и накапливаются боеприпасы. Сергей почувствовал, как в области снова запахло войной.

В Зеленодольске Калашников провел две недели, натаскивая Настю перед экзаменами. Он был озабочен главным образом тем, чтобы загрузить ее как следует, чтобы девушка не слишком отвлекалась на собственные горести. Опасался он и возможных ее встреч с Николаем, которые вполне могли снова выбить Настю из колеи. Вопреки его опасениям, Настя дошла до экзаменов без происшествий. Да и сами экзамены она с грехом пополам сдала. Виктор вздохнул было с облегчением.

Но уже на следующий день, когда Настя в компании одноклассников решила отметить торжественное событие, нехорошие предчувствия Калашникова сбылись. В компании оказался Николай.

Едва войдя в дом, где происходила вечеринка, и выйдя из прихожей в гостиную, Настя заметила, что среди гостей мелькнуло знакомое лицо. Увидев Николая, девушка замерла. Сердце екнуло, и забилось чаще. Она покачнулась, прислонившись к дверному косяку, горло ее перехватило спазмом. Николай заметил направленный на него взгляд и поднял глаза. Веселая улыбка, с которой он обнимал за плечи сидящую рядом девчонку, сползла с его лица, сменившись тревожным выражением, как только он узнал Настю.

Настю уже не терзало былое сожаление, что такой видный парень, к которому льнуло ее сердце, оказался для нее потерян. Теперь она ясно видела, что от него и не приходилось ожидать какого-либо чувства верности. Но обида, нанесенная тем майским вечером в Городе, вспыхнула с новой силой. Затянувшаяся было душевная рана вновь открылась.

Через несколько мгновений, вновь обретя дыхание, Настя, ни на кого не глядя, оттолкнулась от косяка и пошла к выходу, не обращая внимания на недоуменные возгласы подруг. Кто-то из них пытался догнать ее и остановить, но она лишь молча вырвала руку и выскочила за дверь. Нет, она не отправилась бродить бесцельно по Зеленодольску и проливать безутешные слезы. Глаза ее были сухими. Но когда Калашников увидел ее, вернувшуюся домой гораздо раньше, чем он ожидал, он на мгновение прикусил губы.

Настей овладело безразличие. Она не отмалчивалась, не упрямилась, не рыдала и не закатывала истерик. Но на его вопросы она отвечала односложно, слова слетали с ее губ с каким-то механическим, безжизненным выражением, а на лице была написана лишь тупая покорность судьбе — и ничего более. Виктор испугался.