Ник Кайм - Вулкан жив

А потом опустилась тьма… но лишь на время, и я помню, как очнулся, все еще ошеломленный. Моя броня почернела. Меня отбросило с поля битвы, и рядом никого не было. Покачиваясь, я поднялся на ноги и увидел павшего сына.

Это был Неметор.

Я прижал его к себе, как ребенка, поднял Несущий рассвет к небесам и закричал в отчаянии, словно это могло что-то изменить. Ведь мертвые не вернутся, как бы сильно нам этого не хотелось. По-настоящему не вернутся. А если это все же случится, если с помощью какого-нибудь противоестественного искусства получится их воскресить, они уже никогда не будут прежними. Они будут призраками. Лишь бог может вернуть мертвым жизнь, но нам всем говорили, что богов не существует. Мне только предстояло узнать, каким ужасным заблуждением и какой неоспоримой истиной были эти слова.

Враги хлынули на меня волной, пронзая ножами и избивая дубинками. Одни были закованы в ночь, другие окутаны железом. Я убил почти шесть десятков, прежде чем они вырвали Неметора из моих рук. А когда я рухнул на колени, побитый и окровавленный, на меня упала тень.

Я спросил:

— Почему, брат?

И слова, которые Керз произнес, нависая надо мной, врезались в память сильнее всего:

— Потому что здесь только ты.

Не этого ответа я ожидал. Мой вопрос был куда более общим, чем подумал Керз. Возможно, ответа на него и не существовало, ведь разве не суждено сыну рано или поздно взбунтоваться против отца и попытаться превзойти его, даже если для этого потребуется совершить отцеубийство?

Хотя я остался без шлема и веки мне склеила кровь, готов поклясться, что Керз улыбался, смотря на меня сверху вниз, словно я был одним из его рабов. Ублюдок. Я и сейчас думаю, что его это веселило — весь этот ужас, этот позор предательства, грязью приставший ко всем нам. Мы, примархи, должны были быть лучшими из людей, но оказались самыми худшими.

Конраду всегда нравилась подобная ирония. Она опускала нас до его уровня.

— Ты полон сюрпризов.

Сначала мне показалось, что это снова Конрад: ощущения времени и пространства накладывались друг на друга, но не выстраивались в единую картину, отчего мне было сложно сосредоточиться, — но он не говорил мне этого на Исстване, после того момента он вообще не произнес ни слова.

Нет, ко мне обращался Гор. Этот интеллигентный тон, этот глубокий бас, сделавший предательство возможным… Лишь он мог это сотворить. Только я еще не знал почему. Пока не знал.

Наконец я открыл глаза и увидел перед собой патрицианские черты некогда благородного человека. Полагаю, иные назвали бы его полубогом. Возможно, все мы по-своему ими были.

Считалось, что боги — это выдумка, почитаемая ничтожными, легковерными людьми. Однако мы были реальны. Гиганты, цари-воины, превосходящие людей во всем. У одного из нас даже были крылья: прекрасные, белые, ангельские крылья. Сейчас я оглядываюсь назад и не понимаю, почему при взгляде на Сангвиния никто не задавался вопросом о его божественности.

— Луперкаль… — начал я, но Гор перебил меня, невесело рассмеявшись.

— Ох, Вулкан, тебе на самом деле сильно досталось.

На нем была черная броня, в которой я видел его лишь однажды и которая никак не указывала ни на Лунных Волков, бывших с ним вначале, ни на Сынов Гора, следовавших за ним позднее. Всего лишь доспехи — но в них чернота исходила от него волнами, словно не в броню он был закован, а в какую-то темную сущность. Такое ощущение уже возникало у меня раньше, я предчувствовал, во что он превращается, но, к своему стыду, не попытался этому помешать. С груди на меня смотрело око, ярко-оранжевое, как солнце Ноктюрна, но лишенное того искреннего жара, что отличает природный огонь.

Он схватил меня за подбородок когтистым силовым кулаком, и я почувствовал, как сжались лезвия.

— Что тебе от меня надо? Хочешь убить меня, как убил моих сыновей? Где эта тюрьма, в которую ты меня заточил?

Когда глаза наконец восстановились благодаря дарам, которыми наделил меня мой выдающийся отец, и ко мне вернулось зрение, я увидел лишь тьму. Она напомнила мне о тени, брошенной на меня Керзом, когда я был в его власти там, на пустошах Исствана.

— Ты прав в одном, — сказал Гор, и голос его начал меняться по мере того, как ко мне возвращалась ясность сознания, острота чувств и твердость духа, — ты пленник. Думаю, весьма опасный. А что касается моих целей, — тут он опять засмеялся, — я, честно говоря, пока не знаю.

Я моргнул один раз, второй, и лицо передо мной изменилось, став лицом того, в чье присутствие здесь мне просто не верилось.

— Робаут?

Мой брат, примарх Тринадцатого легиона Ультрамаринов, обнажил гладий. Меч, судя по его виду, был церемониальным оружием, никогда не обагрявшимся кровью.

— Значит, его ты видишь? — спросил Жиллиман, сощурившись, после чего вонзил клинок в мою обнаженную плоть.

Лишь тогда я осознал, что на мне нет брони, и почувствовал кандалы на запястьях, лодыжках и шее. Гладий вошел глубоко, обжигая поначалу, но потом металл в ране похолодел. Он погрузился в мою грудь по самую рукоять.

Мои глаза расширились.

— Что… что… это?

Дыхание прорвалось из легких, поднялось к горлу с кровавой пеной, заставило меня подавиться.

Он засмеялся:

— Это меч, Вулкан.

Я заскрежетал зубами, сжав от гнева челюсти.

Жиллиман наклонился ко мне, так что его лицо скрылось из вида, но я почувствовал на щеке его могильное дыхание и услышал вновь изменившийся голос.

— О, думаю, мне это понравится, брат. Ты мое удовольствие определенно не разделишь, но я его получу.

Он зашипел, словно наслаждаясь мыслью о пытках, которые уже начал для меня готовить, и в сознании возник образ мягких кожистых крыльев. Я стиснул челюсти, поняв, кем на самом деле был мой мучитель, и его имя вырвалось сквозь сжатые зубы, как проклятие.

— Керз.

Воин в багровых доспехах, пошатываясь, вступил в комнату сквозь что-то, похожее на разрез в вуали — сквозь нанесенную ножом рану в реальности, позволившую ему сбежать в благословенную тьму.

Все это время, все эти дни, Вальдрекк Элиас ждал в святилище возвращения своего господина. Было предсказано, что его ждет унижение от рук магистра войны. Было известно, что Гор бросит вызов Пантеону и что Эреба оставит собственный отец. Но участь мученика была не для него. Ему была предначертана великая, вечная слава.

Так сказали Элиасу, и потому он ждал.

А теперь он прижимал к себе жалкое тело, истерзанное и разбитое, изуродованное воинами, которые считались союзниками.

— Благословенный господин, вы ранены…

Голос Элиаса дрожал: от страха, от стыда, от гнева. Кровь заливала весь пол. Темно-красные ручейки стекали в желобки символов на железных плитах, и по мере того, как выгравированные изображения заполнялись кровью, над ними начинало разливаться зловещее свечение.