Владимир Венгловский - Шпаги и шестеренки (сборник)

– Допивайте без меня, – я поднялся из-за стола после того, как добрые четверть часа сидел, переваривая прочтенное, не принимая участия в попойке, не отзываясь на оклики и не отвечая на вопросы. – Я дам знать о себе позже. Бруно, пойдем!

– Как скажешь, Барт.

С Бруно мы были неразлучны вот уже пять лет. С тех пор как я на себе вынес его, тринадцатилетнего, из пылающей после зулусского набега бревенчатой хижины. Кроме мальчишки, на ферме не уцелел никто – непокорные племена на северной границе Трансвааля пощады бурским поселенцам не давали. Бруно остался со мной. Он один называл меня не Баронетом, а Бартом, потому что французским не владел и изъяснялся на африкаанс, в котором длинные слова не в чести. К восемнадцати годам Бруно вымахал в здоровенного малого, скуластого, белобрысого, мрачного и бесстрашного. Трижды он вытаскивал меня, уже занесшего ногу над порогом в пустоту, из которой не возвращаются. И бессчетное количество раз, подавая мне шпагу или револьвер, подсаживая на коня или меняя присохшие к коже, задубевшие от крови бинты, говорил:

– Ничего, Барт. Пока есть я, с тобой ничего не случится.

Мы выбрались из таверны на кривую, благоухающую отбросами припортовую улицу, когда солнце уже оседлало сторожевые башни форта Сен-Николя. Гортанно покрикивал толстый зазывала у дверей сомнительного вида заведения. Суетливо запирал овощную лавку зеленщик. Вдоль фасадов таверн и кафешантанов прогуливались мрачные личности в черных ношеных сюртуках. На углу пыхтел порченный ржавчиной паромобиль с табличкой «таксомотор» на капоте. Потасканного вида мадемуазель строила глазки водителю из окна мансарды с обшарпанной лепниной под крышей. Из порта волнами накатывал густой удушливый смрад – немыслимая смесь миазмов от гнилых овощей с ароматом несвежей рыбы.

Стараясь не ступить в конское яблоко, я пересек улицу, отказался от услуг вынырнувшей из дверей кафешантана грудастой девки и неспешно двинулся по направлению к кварталу Нотр-дам-дю-Мон. Там мы с Бруно ютились в душной комнатушке на втором этаже доходного дома для бедных, снятой третьего дня за гроши, но с оплатой на неделю вперед.

Вечерние сумерки наплывали на город. Над портом поднялись в небо сторожевые аэростаты. Купаясь в последних солнечных лучах, они походили на всплывшую на морскую поверхность стаю глубинных рыб с серебристой чешуей. Улицы и переулки пустели, в окнах жилых домов заметались свечные сполохи. Здесь не было новомодного электричества, не прогуливались сытые пузатые буржуа, а редкие прохожие передвигались поспешно и суетливо, словно крались вдоль стен, стараясь держаться в темноте и наособицу. В подобных местах я чувствовал себя спокойно и уютно. Это был мой мир – мир бродяг и авантюристов, у которых ни сантима за душой, зато к поясу подвешена шпага, а дага упрятана за голенище бывалого сапога. Я ничего и никого здесь не боялся, а с сопящим в двух шагах за спиной Бруно и подавно. Холодному оружию он предпочитал револьвер и, как и подобает всякому буру, отменно стрелял из любого положения, в том числе и в полной темноте, на звук и навскидку, не целясь.

В съемной комнатушке я запалил свечи, отправил Бруно браниться с хозяином насчет ужина и перечитал письма, на этот раз внимательно и неспешно.

Первое было отправлено Маргаритой д’Орво, в девичестве Бертье. Моей мачехой. Шлюхой, из-за которой восемь лет назад отец выгнал меня из дома.

«Дорогой Этьен, – так оно начиналось. – Скорби моей нет предела…»

Моей скорби тоже не было предела, когда выяснилось, что приглашенная для преподавания латыни смазливая мамзелька, которой я задрал подол через четверть часа после начала первого урока и которую с тех пор то и дело заваливал в сено, ночи проводит в спальне отца. Сколько раз после этого я жалел, что не заколол ее в тот день, когда объявили о помолвке.

– Ты собираешься жениться на шлюхе, – бросил я отцу в лицо вместо этого, и он, отпихнув ногой обеденный стол, вырвал из ножен клинок.

Толстый флегматичный Робер и жилистый вертлявый Антуан, мои старшие братья, и не подумали даже вмешаться. Много позже я понял почему. Отец, считавшийся одним из лучших фехтовальщиков Бретани, отправился бы на каторгу, заколов меня. Не знаю, каким чудом мне удалось отразить атаку и провести батман, но отец, огромный, кряжистый, со страшным, багровым от гнева лицом, отступил назад.

– Вон! – рявкнул он. – Вон отсюда и никогда больше не возвращайся!

Четверть часа спустя я покинул замок Орво и побрел, куда глядели глаза. Представляю, в каком разочаровании пребывали оба моих братца. Вместо наследства им досталась лишь двадцатидвухлетняя мачеха, расчетливая стервозная шлюха…

Я отогнал воспоминания и дочитал письмо. В нем сообщалось, что отец, который пошел было на поправку после раны, полученной в поединке с графом Анри де Жальером, скоропостижно скончался при крайне загадочных обстоятельствах…

Вражда между Орво и Жальерами тянулась веками. Она началась еще с тех пор, как реннский герцог пожаловал баронство роду д’Орво, поддержавшему его в войне с графом Нанта за первенство в Бретанской марке. Родовой замок новоиспеченный барон воздвиг на самой границе реннских и нантских земель. Зубцы на крепостных башнях замка Жальер по другую сторону границы из окон Орво были прекрасно видны. На протяжении добрых четырех столетий потомки обоих родов не раз уменьшали численность соседского семейства в междоусобных войнах, на поединках, а иногда и в стычках на проезжих дорогах.

Ненавидеть соседей меня, как и обоих братьев, отец учил с детства, правда, мне, в отличие от них, наука впрок не пошла. Истории о древнем семейном колдовстве, которым славились Жальеры, вызывали у меня не ярость и злость, а лишь мальчишеские зависть и любопытство. Множество раз я мечтал дать клятву, которая наверняка сбудется после моей смерти – по словам отца, Жальеры такие клятвы давали. На рыжую зеленоглазую Шарлотту, единственную дочь вдового графа Анри, я глядел в юности с невольной опаской. Кто знает, что взбредет рыжей соплюхе в голову – ее наверняка учили тому же, что и меня.

Так или иначе, поединок не стал для меня неожиданностью. Так же, как и его причина, о которой говорилось во втором письме. Начиналось оно словами «Любезный брат», от них меня немедленно затошнило. В письме новоиспеченный барон Робер д’Орво уведомлял «любезного брата» о скоропостижной, при загадочных обстоятельствах, смерти мачехи. Немалая радость по поводу этого прискорбного события легко читалась между строк. Также господин барон сообщал о дуэли, в которой отец застрелил графа де Жальер и сам получил пулю в ребра. По словам Робера, причиной дуэли была некоторая простота нравов, свойственная покойной мачехе. Я хмыкнул, поскольку с сутью этой простоты был знаком не понаслышке. В заключение братец выражал надежду, что я еще жив, и приглашал как-нибудь навестить его и вволю полюбоваться многочисленными нововведениями, которые отец затеял в родовом гнезде, но так и не довел до конца.