Татьяна Живова - Джульетта без имени

Герцог сделал паузу, давая возможность смыслу своих речей дойти до всех присутствующих. А потом заключил — все так же веско, но уже как-то более спокойно, размеренно и проникновенно:

Откуда-то из-за кулис полилась музыка — лиричное и трепетное соло на скрипке. Слегка дергаясь и поскрипывая тросиками и самодельными блоками, начал закрываться занавес.

Аплодисменты обрушились, словно горная лавина, — сам тоннель, казалось, гремел поздравлениями труппе. Эхо пронеслось под сводами станции, разбилось и брызнуло фейерверком голосов.

— Браво! Браво!

Закрывшийся было занавес снова рывками поехал в стороны, открывая стоящих на сцене. Отцы Монтекки и Капулетти в длинных кафтанах, их супруги, герцог Эскал... «Мертвый» Ромео осторожно приподнялся на локте со своего мрачного ложа, огляделся... И вот он уже жив, протянул руки к Джульетте, взял ее ладонь, сжал, легко коснулся плеча...

А Джульетта... Джульетта почему-то осталась недвижима. Эльбрус-Ромео снова чуть потряс ее за плечо, а потом почему-то растерянно посмотрел по сторонам. Что-то тяжелое повисло в воздухе. На сцене возникло замешательство. К лежащей Джульетте-Крысе подошла кормилица-Ира, присела рядом, коснулась шеи — и внезапно пронзительно ахнула.

— Александр Борисович! Александр... Борисович!.. — ее голос сорвался среди моментально упавшей тишины.

Сорвался с места Михайловский, застучал ботинками по дереву настила, упал на колени рядом с лежащей Джульеттой, тоже начал щупать шею.

— Ира! Экстренную укладку! Живо!

Развевая полы широких одежд, актриса-медсестра вихрем пронеслась мимо зрителей. А люди начали безмолвно подниматься с мест.

Михайловский склонился к девушке, пальцами поднял опущенные веки.

— Ах ты ж елки зеленые...

Он запрокинул лежащей Крысе голову и с силой вдохнул ей в рот воздух. Отстранился, сжал руки замком и всем весом тела навалился, качнул грудную клетку девушки. Раз, два, три... Михайловского обступили другие актеры, вышли тихо на сцену и встали вокруг него зрители, а он, как машина, продолжал — вдох, серия коротких нажимов, почти ударов, вдох, и еще раз... Подбежал «чистый», ринулся было вперед, но кто-то дернул его сзади, удержал, он рванулся, загрохотали падающие скамьи, тяжело, сипло задышали борющиеся на полу люди. Откуда-то издали, с другого конца станции, защелкали туфли бегущей Ирины.

— Александр... Борисович... Вот!

Тяжело дыша — полное лицо стало почти пунцовым, — она пронеслась сквозь толпу, ее трясущиеся руки протягивали Михайловскому брезентовую сумку с нашитым лоскутным красным крестом. А он... Он сидел с отрешенным видом около недвижимой Крыси, и лицо его было похоже на маску.

— Все, Иришка... Поздно.

Глаза Ирины, казалось, вылезли из орбит. Она хватанула ртом воздух, будто вынырнула из воды. Непонимающе посмотрела на сгорбившегося, будто в момент постаревшего врача, на лежащую бледную девушку. И вдруг сама побелела, как снег. Голова Крыси была повернута набок, а из ее рта вытекала на пол тонкая, но упорная, непрекращающаяся струйка крови.

— Аневризма, Ириш... Как у Кирсанского-младшего и Оли Укупчик, один в один, — Михайловский утер рукавом лицо. — Один в один...

Сумка опустилась и повисла на боку. Ирина осела на скамейку и замерла. Алик Кирсанский, совершенно здоровый парень двадцати трех лет, умер около года назад, на станции. Среди, что называется, белого дня — схватился за грудь, упал, и изо рта его пошла кровь. Пока бегали за врачом, все уже было кончено. Михайловский с Рэмом Петровичем Щетининым, старым фельдшером, проводили вскрытие. Причина оказалась куда как необычной: расслоение аневризмы аорты и ее прорыв в бронхи. Врачи грустно пожали плечами: трагическая случайность. И помочь было, к сожалению, невозможно — в условиях метро аневризму не то что вылечить-клипировать, а даже и диагностировать толком нельзя. Но потом — еще через несколько месяцев — почти таким же образом погибла работавшая на ферме четырнадцатилетняя девушка, почти девочка, Оля Укупчик. И снова та же причина — аневризма, и снова с прорывом в легкое. Михайловский схватился за голову. Два случая одинаковой и отнюдь не частой патологии среди молодых и внешне относительно здоровых людей — самых молодых на станции, почти наверняка не были случайны. Систематическая патология. Врач с содроганием сердца ждал следующего случая. Но прошел месяц, два... Михайловский выступил на Совете, организовал диспансеризацию всех — до одного! — жителей станции, но не нашел ничего необычного, жалобы пациентов были вполне закономерными, ожидаемыми. Может быть, все же случайность? Оставалось продолжать ждать и надеяться.

Вот и дождались. Получите и распишитесь...

Сзади, из-за спин столпившихся поникших зрителей, раздался стон — глухой, мучительный, почти звериный. Это пришел в себя, поняв, что произошло, «чистый».

— Пустите... — хриплый голос человека казался тяжелым, как свинец. Зрители, не сговариваясь, расступились, и он медленно, словно сомнамбула, прошел по образовавшемуся живому коридору. Тяжело и как-то неловко упал на колени рядом с врачом, взял безвольную руку девушки. Тихо позвал ее по имени. Борменталь положил ему на плечо ладонь, чуть сжал.

— Все... — он не договорил, внезапно закашлявшись. — Прости...

А Восток словно и не слышал врача. Он неотрывно смотрел на бескровное лицо лежащей и как-то бездумно и машинально поглаживал его кончиками пальцев. На лице самого сталкера не отражалось решительно ничего, словно и в нем что-то умерло.

Взлетело к высокому потолку и резко оборвалось чье-то сдавленное рыдание. Это не выдержала Ира. Уткнувшись в живот стоявшего рядом «синьора Монтекки», она затряслась в глухом отчаянном плаче.

— Умереть на сцене! — словно в ответ всхлипнул кто-то из актрис. — Как это... — но голос ее тут же умолк, а распахнутые бессмысленные глаза, напоровшись на сонм тяжелых взглядов тех, кто был рядом, испуганно потупились. Кажется, она только сейчас поняла всю неуместность своих слов.

Однако сидевший над телом Крыси Восток вдруг встрепенулся и медленно поднял голову. Отсутствующее выражение на его лице сменилось крайним волнением, он подхватил лежащую девушку и прижал к себе. Окинул столпившихся вокруг них скавенов каким-то новым, нездешним и уже слегка безумным взглядом.

— Я сам... Сам похороню...

Движения его были резки и угловаты, как у больной птицы. Михайловский снова положил руку на его плечо, но человек, не глядя, рывком стряхнул ее. Глядя только на свою ношу, он неуклюже поднялся на ноги и, ровно во сне, побрел к южному выходу. От вестибюля тут же сбежали вниз и встали на его пути двое вооруженных охранников.