Стас Северский - Боец тишины

— Слава! Давай живее! Ты куда девался вообще?! Как сквозь землю!..

Полковник, прислушиваясь, остановился подле меня… точнее, — подо мной. Но я прижался к стене и застыл, цепляясь за крепления проходящей поверху проводки. Полковник резко вдохнул и придержал дыхание, продолжая вслушиваться и всматриваться. Но я затаил выдох и зажал сердце предельно напряженным прессом, заставляя его, часто стучащее, замереть и хоть как-то замолкнуть. Полковник проворчал что-то под нос и просветил простенок почти посаженным фонарем. Но я в своей черной форме скрылся от света среди спутанных сплетений старой электро-паутины. Эх, Игорь Иванович, знаю я, что проводка старая, что изоляцию здесь невесть сколько лет назад проверяли! Знаю, что нельзя мне сейчас в такие провода впутываться, невзирая на риск получить током по нервам! Но я и, не рискуя попасть к вам в мертвом виде с метками электрика на теле, операцию сорвать могу, просто оставаясь на месте! Я ведь…

— Слава! Снова в этих норных простенках скрываешься?! Снова свою человекоосвиняющую отраву хлещешь или куришь тишком свою конебойную хрень?!

Человекоосвиняющая отрава — спирт, а конебойная хрень — никотин, Игорь Иванович. Полковнику не нравится, что я курю. Ну а про пьянство… Я не пью. Пьет полковник. От него порой настолько сильно перегаром разит, что он просто путает источник запаха, и считает, что разит от меня.

— Не пытайся от меня свою отраву спрятать! Сколько бы ты хвои ни сожрал, я твой табак почую! Он не пчелами переопылен, а генетиками! А эти генетики добрыми намерениями вооружены, а вирусами! Кончай травиться! Я тебе этого так с рук не спущу! Хоть весь муравейник, недожженный химикатами, сжуй заодно с муравьями, побитыми жесткими излучениями! Ходишь с дозиметрами и детекторами, как военный, а тащишь в рот всякую дрянь, как штатский! Только ты не штатский — тебе свободы выбора, что со своей шкурой делать, не дано! А мне свобода выбора, что с твоей шкурой делать, дана! И я тебе так просто подохнуть не разрешу! Ты у меня только с пользой стране подохнешь! Слышал?! Я тебе курить запрещаю! Я так решил! Ясно?! Слава! Я знаю, ты здесь! Здесь нет другого выхода — только эта бронебойная дверь! Я и у черта в заднице всех отслежу! Я ж тебе не такой слепо-глухо-тупой, как все думают! Слава! Словно сквозь стену!..

Старый полковник сотряс воздух крепко сложенным кулаком. А я сжал челюсти так, что желваки ходуном заходили. Нет, я не отзовусь. Я ведь… Я так устал, что — теряю облик. Несмотря на все мои волевые усилия, мое лицо — меняется. Мысли не концентрируются и, не зависимо от моих команд мышцам, скулы неумолимо заостряются, кончик носа задирается вверх, челюсть задвигается назад, а брови и верхняя губа — опускаются вниз… А главное, — мои глаза… Светлый и открытый взгляд веселого молодца Славы Соколова становится — сосредоточенным и жестким взглядом не столь молодого «волка». Нет, в своем виде мне Снегиреву показываться никак нельзя — ведь этому суровому диверсанту не известно, что я не обычный боец-«волк», а боец тишины высшего уровня — «волк»-«оборотень»… глумливый, как бес, и бесцветный, как белая бумага. Только мои мысли имеют окраску — они, как цветные карандаши, хранящиеся у меня не в коробке, а в голове. Ими я всегда могу раскрасить лицо точно так, как того будут требовать обстоятельства или Игорь Иванович. А главное, — я из тех, кто меняет не только тело, но и — душу, и — мышление. И об этом знает только Игорь Иванович. Он один знает, что я — это я. А полковник Снегирев считает, что я — Слава Соколов… такой добрый диверсант… такой боец с улыбкой Гагарина и трудолюбием Золушки.

— Черт бы этого парня побрал! Проскользнул, видать… Не зря, видно, Игорь Иванович из-за него все с ног на голову поставил… Проскользнул! Больно шустрым стал, как до ужина дело дошло. Еще бы — не заголодаешь здесь. К ужину и я не дурак поспешить. Хоть бы догадался парень эту лапшу сварить отдельно от этой тушенки. А нет, не догадается — бухнет все в котел — и делу конец. А надо… Да, сначала лапшу надо в кастрюле сварить, а после — на сковороде зажарить, заодно с мясом… Точно… Тогда лапша, пропитанная бульоном, не только пахнуть специями будет, но и на зубах хрустеть… Да еще бы хлеба с маслом… И сахара бы с чаем и с лимоном еще хлебнуть… А после — и водочки! Кристальной да чистой… с огурчиком и черным хлебом…

Полковник с довольным видом хлопнул себя по выставленному вперед брюху и двинул к выходу. Перечисляя мечты о любимых блюдах, он бурчит и мурлычет, как скрещенный с самосвалом кот. Так у него повелось — с людьми полковник мало говорит, а с собой — много. Занятный он мужик — за ним и просто, интереса ради, последить можно. Забавит он меня изрядно. Но мне сейчас не до веселья. Задач и забот у меня по горло, а времени… Мне время, как всегда, позарез нужно, а его у меня, как назло, — нет никогда. Я вслушался в отдаляющиеся шаги, выпутался из электро-паутины, слетел на пол и потащился следом за Снегиревым. Выжимал он меня в течение всех суток так же безжалостно, как лимон, — и выжал. Сдавил тяжелой рукой и отправил в рот, не кривясь. Так что теперь, вырвавшись из его мертвой хватки, я встал возле двери, кислый, как выплюнутая им лимонная корка.

Эх, Игорь Иванович, не вовремя вы меня из Берлина вытащили! Знаю, что дела англичан горячими кострами горят и холодные тени мне под ноги бросают, но — не вовремя вы меня из Берлина отозвали!

Я выглянул тайком из темноты, вдохнул чистый воздух с горьким дымом догорающей сигареты и огляделся тихонько. Вдали виднеется лучик белого света — Снегирев в пролеске бродит, собирает что-то под сосной… видно, — шишки. Это он о жене заботится — болеет она у него постоянно и поделки мастерит из всяких таких штук вроде шишек. Жена у него — подруга боевая, верная и преданная. Она с ним вместе по всем горячим точкам моталась — по всем, в какие она только могла попасть… в какие ей только разрешали поехать. Вот и подцепила где-то там чужеземную заразу какую-то… вот полковник и старается ее болезнь долгую скрасить хоть как-то — он никогда ее мучений из головы не выпускает. Да, они друг о друге много думают. А я… Я о многом думаю… в основном, — о себе, о своей стране и о своей службе. У меня ведь нет ничего, кроме страны, и никого, кроме командира, — Игоря Ивановича. Я пережал окурок пальцами, гася дымящий огонек, положил в пустой подсумок. Прикрыл рукой пламя, прикурил еще одну сигарету. Закрыл люк, закрутил вентиль, и всмотрелся в затянутые тучами выси. Видно, будет гроза… видно, от этого гнетет так тягостно.

Пропахший прелой травой и сосновой хвоей ветер обдал меня осенним холодом. Обернулся, вглядываясь в темный и тихий лес, скрывающий вдали завитые колючей проволокой заборы… вошел в открытые двери еще более темного и тихого корпуса… Все на объекте будто вымерло… Да вообще так оно всегда и бывает… Так оно и должно быть, когда на объектах объявляюсь я, — ведь меня запрещено видеть… меня нельзя знать. Все системы слежения отключены — иду к лестнице по короткому коридору, не думая, что меня видят, и светлый открытый взгляд Славы Соколова окончательно меняется, становясь иным, — моим истинным, никаким… похожим на чистый лист. Я скидываю мокрую куртку, стягиваю словно приклеенную к спине майку, поднимаясь по ступенькам… сжимаю челюсти и свожу плечи на пропахшем хвоей сквозняке. Из головы не идет, что недалеко отсюда, в Москве, снова бунтует толпа, заведенная старым правительством и пока не задавленная новым. Никак люди не поймут, что ничего не сделают нашей нынешней власти, как ничего не сделали ставленнику британцев и их товарищей. Они не понимают, что сейчас у власти не человек, взявший у врага деньги и отдавший врагу волю вместе с душой. Не понимают, что наши генералы поставили другого человека, могущего объединить и освободить от, скрыто вторгшегося, врага страну… могущего захватить власть и стать не человеком, а кошмаром — очередным чудовищем беспредельного властвования… ведь после вражеского вторжения и беспредела всегда приходит или конец, или — жесткая диктатура. Они никогда ничего не понимают — только хотят или не хотят… А главное, — всегда хотят хорошего и никогда не хотят терпеть плохого, хоть плохого — всегда столько же, сколько хорошего. Когда хорошего мало, — мало и плохого, но им не по душе, что хорошего — мало. А когда много хорошего и много плохого, — им не по душе, что плохого — много. Из-за этого люди и кружат по страницам истории, обжигая, как мотыльки, свои крылья об одни и те же огни и сгорая, как мотыльки, вдали от своей цели. Из-за этого жизнями людей и распоряжаются — «волки»… «Волки» ведь видят то, что стоит у них в глазах, а не — в голове… Мы видим войну, а не мир… видим всегда и везде… и воюем всегда и везде.