Виктор Точинов - Великая степь

Они и сами не знают, эти взрослые и умные. Даже папа, знавший все и обо всем — не знает. И генерал Таманцев, ставший бывать у них в гостях после Прогона — не знает.

(По молодости лет Женька не задумывалась, нормальное ли это явление — генерал-майор, вдруг начавший дружить семьями с просто майором…) Чего-то они ждут важного, и скоро — она чувствовала это хорошо, — но совсем-совсем не знают, что это будет и чем закончится…

И даже Гамаюн — не знает.

Она называла его по сохранившей с детства привычке «дядя Гамаюн» — он любил, когда его звали по фамилии, и она звала, и посматривала на него так, как сегодня на солдатика на вышке, как смотрит порой женщина на мужчину — даже если ей едва исполнилось пятнадцать, а ему уже стукнуло сорок два. Он лишь улыбался уголками губ, у него была Милена, рядом с которой — и только рядом с которой — Женька начинала стыдиться царапин на торчащих из-под платья коленках…

Она звала его «дядя Гамаюн». Но в мыслях употребляла другое имя. –Услышанное от Славки Завадского. Имя страшное, как дым степных пожаров, доносящийся оттуда, снаружи. Страшное, как конвои с приспущенным флажком на переднем БТР — их встречали женщины с помертвевшими лицами: кто?! чей?! Страшное, как ночной звук ревунов с периметра или озера.

Имя страшное, но — чем-то прекрасное.

Карахар. Черный Дракон.

Женька лежала, раскинув руки, на теплом плоском камне у самой воды. Мечтала с закрытыми глазами. Странные это были мечты. Считается, что все мечты завершающей половое созревание девушки прямо или опосредованно связаны с иным полом, но…

Ей не надо было мечтать. Стоило лишь выбрать и сказать: да. Или прошептать. Или просто кивнуть…

И — пришел момент, не так давно, когда она кивнула… Но почему-то тогда ничего не получилось… Избранником стал Славик Завадский, лейтенант, из тех, молодых, что напросились в Отдел к Гамаюну с опостылевших своих тыловых должностей. Они со Славкой лишь целовались, и кое-что еще, но самого главного не случилось, она не хотела, а потом…. Он трижды ходил в степь, в рейды — и рассказывал ей про горящие зимовья, и про кровь на снегу, и про обезглавленные трупы, и про страшный закон Карахара: двадцать своих за одного нашего — закон, исполнявшийся любой ценой, и про дротики, которые он вынимал из друзей… А еще он пел странные песни, пугающие и зовущие, услышанные в степи и подобранные на гитаре песни, со словами, второпях переведенными и срифмованными, пел и смотрел на нее — и она подумала: пусть будет так, пусть будет всё, раз они идут в степь и их убивают, убивают и для нее тоже, чтобы она жила — и она сказала: да! делай, что хочешь! но… он почему-то не захотел в тот вечер, наутро они опять уходили, на Ак-Июс, и Славка не захотел, сказал что вернется и серьезно поговорит с ее папой, и…

Он не вернулся.

Колонна попала в засаду, хитрую и хорошо продуманную. Кочевники приучались не бояться Драконов Земли.

Гамаюн, с черным лицом, с забинтованной головой, своими руками выгружал «двухсотых» — никогда до того дня их не привозили в Девятку столько — а потом Карахар неподвижно стоял и молчал, когда укладывали и прикрывали знаменем, молча слушал проклятия в свой адрес.

И Женька подумала, что Карахар — имя страшное.

Но — чем-то прекрасное.

Она даже не мечтала — грезила наяву.

Странные были у нее грезы… Здесь, на камне, уже не в первый раз, Женька воображала себя айдахаром. Водяным змеем…

…Она скользила в глубине, поднимаясь, и вокруг было темно, лишь слабо фосфоресцировали изгибы ее многометрового, длинного и гибкого, налитого страшной и упругой силой тела, когда она, чуть повернув голову, косила назад огромным плоским глазом. Желтым глазом…

…Поверхность озера раздалась беззвучно, и светлее не стало, и она поняла — вокруг ночь. Она скользила, набирая ход — уже поверху. А потом слева будто возникло огромное зеркало, увеличивающее зеркало — с ее отражением… Но там появлялось не зеркало, там появился Хаа, самый огромный, самый старый, самый мудрый айдахар в озере… Она была велика — он был больше, она была сильна — он сильнее… И — он был прекрасен. Они скользили, касаясь иногда чешуи друг друга, словно случайно — но не случайно… И она чувствовала, что внутри ее что-то растет, что-то зреет, что-то грозит лопнуть и разорваться, если она не будет плыть быстрей и быстрей, и она плыла быстрей и быстрей, она неслась спущенной с тетивы стрелой — огромной многотонной стрелой, способной пробить насквозь небо и землю… Хаа не отставал, он все время держался рядом, и она знала, куда они несутся сквозь ночь — на потаенный, никому не известный островок в самом сердце озера — островок, где такими безлунными ночами свиваются в любовных играх огромные тела айдахаров… В странных играх — и прекрасных.

Интересные бывают грезы у завершающих половое созревание девушек.

Женька ничего не услышала — почувствовала, что солнечные лучи перестали светить сквозь веки — и открыла глаза.

Неохватным вековым стволом над ней нависло поднявшееся из озера тело. Голова размером с глубинную бомбу приблизилась. Огромный плоский глаз смотрел на Женьку. Желтый.

Айдахар. Водяной змей.

Она не удивилась. И не испугалась. Она спросила, уже зная ответ:

— Это ты, Хаа?

Айдахар не умел говорить. Он наклонил огромную голову и повернул чуть набок — она увидела шрам над левым глазом. Это был Хаа — так его называла Женька.

Она встала.

Она подошла.

Они беседовали — Женька расспрашивала его о тайнах глубин, и о загадках других берегов, и о бесчисленных стадах золотых сазанов, и о тюленях, неизвестно откуда появившихся зимой в озере, и о многом другом… Только о затерянном в самом сердце озера островке, где безлунными ночами сплетаются в странных любовных играх огромные тела айдахаров, только об этом не спрашивала Женька у Хаа…

Змей отвечал, наклоняя голову или чуть покачивая ею — и смотрел на Женьку огромным плоским глазом. Желтым.

А потом… Она обхватила руками чешуйчатую шею, странно тонкую по сравнению с могучим телом (да и голова казалась относительно небольшой). Она прильнула к огромной живой колонне — чувствуя всем своим обнаженным телом, как бьется жизнь и сила под удивительно мягкой и нежной шкурой… Айдахар развернулся, свился громадной спиралью — и распрямился, буквально выстрелил под визг Женьки в озеро.

Они поплыли купаться…

Может быть, айдахар, прозванный Женькой навевающим мысли о Киплинге именем Хаа, и был самым огромным в озере. Может быть, он был и самым старым… Но самым мудрым не был. Мудрость змей — миф, мозг их слишком мал и примитивен для любых мыслей, даже для глупых.