Мария Симонова - Диагноз – бессмертие. Одержимые бессмертием

Задержав дыхание, я высыпал половину содержимого капсулы в урну, после чего закупорил склянку и спрятал в нагрудный карман – глядишь, еще пригодится. Затем мы быстренько ретировались из помещения и заперли за собой дверь.

Я хотел вывести на терминал участок перед входом, чтобы иметь возможность наблюдать за действиями противника. Но картинки не было – вместо нее шел сигнал неисправности камеры, хотя я прекрасно помнил, что камера при входе осталась одной из немногих, мною не тронутых.

Ничего не оставалось, как ждать сообщений по селектору. Сигнал поступил не через пять, а только через девятнадцать минут после моего последнего разговора с Токаревым. Нам сказали, что девушка на месте, стоит в ожидании на входе. По моей просьбе она подала голос – пропищала дрожащим тенорком:

– Я здесь.

Я вопросительно поглядел на старого пирата. Тот кивнул довольно уверенно: она, мол, она.

– Оставьте ее одну и убирайтесь, – сказал я в переговорник. Выждал с минуту, после чего разблокировал и открыл внешнюю дверь. Досчитал до пяти, закрыл ее и снова заблокировал. Разумеется, я не мог знать, сколько народу вошло за это время в помещение проходной, однако был уверен, что это не один человек и не два, а гораздо больше. И далеко не факт, что среди вошедших находится Екатерина Пашкова.

В течение следующих трех минут, если верить Наплекову, все, кто был заперт в проходной, должны были уснуть. Оставалось немного подождать. Совсем немного. Всего–то три минуты. За размышлениями о предстоящей акции я мог бы их и не заметить. Как вдруг…

…На меня накатило ЭТО. Впервые на деле, но уже не в первый раз с тех пор, как я обрел бессмертие.

Время сгустилось. Именно время, а ничто другое – я это знал, безошибочно чувствовал каждым фибром – стало вдруг вязким и неподатливым, замедлилось и сдавило своей загустевшей плотью все мое живое естество, превратив продвижение от секунды к секунде в титанический труд. Самым невыносимым при этом было ощущение страшной, фатальной усталости чего–то безмерного, его стремление сложить с себя бремя по толканию мира и совсем остановиться. Единственный, кто препятствовал полной остановке, был я, продолжавший рваться вперед по временному вектору, словно пробиваясь сквозь тяжелую каучуковую массу, расшевеливая ее и тоже медленно толкая вместе с собой вперед. Я волок на себе уставшего Хроноса. Вероятно, в порядке расплаты за подаренную им мне вечную жизнь. Где–то за гранью и по иным меркам это длилось бесконечные изнурительные часы. Или годы?.. Не разберешь – иные мерки…

А раньше я умел обманывать время. Не то вечное и неумолимое, залечивающее любые раны, примиряющее друзей и врагов, сводящее в конце концов тех и других к общему знаменателю – могиле. Я успешно обманывал свое личное, внутреннее время, имеющее патологическую склонность к переключению скоростей – с самой малой, черепашьей, когда, например, стоишь в очереди к порталу или, сидя в какой–нибудь сырой дыре, ожидаешь появления запаздывающего «клиента», до предельной гоночной скорости в моменты, дарящие тебе радость и наслаждение жизнью – скольжение под парусом, удача в игре, ночь с желанной женщиной. Время проносит тебя сквозь них чуть ли не в мгновение ока и притормаживает, лишь миновав незримую финишную черту, так что остается только оглядываться, высматривая позади все удаляющийся отрезок, отмеченный ярким, долго не пропадающим из вида указателем «Счастье». Я выработал для себя несколько специальных приемов: научился делать незаметным ожидание и максимально растягивать редкие минуты радости, что, кстати, почему–то всегда давалось с большим трудом.

Только с некоторых пор время стало играть со мной такие вот злые шутки. Роптать я, разумеется, был не вправе – заполучил вечную жизнь, считай – обвел вокруг пальца самого мирового судью Хроноса, так получай расплату и скажи еще спасибо, что не отобрали главного – возможности входить в «бросок». Ведь это тоже игра со временем, своего рода обман судьбы.

Наконец–то стало полегче – гнет развеялся, я как будто миновал грань: старина Хронос со вздохом спустился с моих бедных плеч и бодренько зачастил секундами. Я устало огляделся.

Моя разношерстная бригада – Еж в образе копа, оборванец Хирург, Наплеков в модной паре, Грабер в белом халате и старик в скромном костюмчике – стояла вокруг в молчаливом ожидании, кто неподвижно, но большинство – кстати, бесполезное – явно нервничая и не находя себе места. Я посмотрел на часы – прошло всего три с половиной минуты. Ни за что не поверил бы, если бы уже с таким не сталкивался. Я обратился к Наплекову:

– Что скажете? По–вашему, они уже спят?

– Без сомнения, – ответил он весьма искренним тоном. Но я–то прекрасно знал – испытал на собственном лбу и зарубил на нем же – чего стоит его лицемерная искренность.

Поэтому я стал действовать с предельной осторожностью: велев всей команде отойти к стене, я снял блокаду и открыл дверь – не более чем на сантиметр, – потом застопорил. Через такую щель в нас по крайней мере не могли кинуть гранату, в то же время появилась возможность заглянуть через нее в шлюз и проверить, на самом ли деле там все спят. Правда, любопытного вполне могли уложить оттуда лазером, поэтому эту честь я предоставил министру – если соврал, то ему предстояло расплачиваться первым. Он посмотрел туда довольно смело и сообщил:

– Все в порядке.

Тогда я тоже заглянул в шлюз, увидел на полу какое–то тело и, сочтя положение приемлемым, обернулся к ребятам:

– Будьте наготове. И не забудьте задержать дыхание. – С этими словами я стал открывать дверь. Те, кто там лежал, могли и притворяться, если были предупреждены: не давали мне покоя те наплековские покашливания в камеру. В таком случае им еще надо было успеть вскинуться и выстрелить прежде, чем это сделает кто–то из нас. Например, Хирург. Да и мы с Ежом, надо сказать, не лыком шиты.

Но мои опасения оказались напрасными: все, кто находился в помещении шлюза, – а именно десять бойцов и одна девушка, – спали богатырским сном: бойцы – вдоль стен и у самой двери, она – посредине комнаты – словом, кто где упал. Мы вытащили ее оттуда очень быстро, потом вторым заходом не менее быстро разжились кое–каким снаряжением, в том числе пятком разрывных гранат. Все это время я не ослаблял бдительности, но никто из них не. шевельнулся. Стало быть, Наплеков не соврал насчет аминоморфа, что меня, не скрою, очень удивило.

Пока я закрывал и кодировал дверь в «ядовитое» помещение, над девицей хлопотал старый пират, пришедший в жуткое расстройство по поводу ее беспамятства. Объяснив ему в двух словах, что состояние его внучки не опасно, что она просто спит и скоро очнется, я отстранил старика и взял ее на руки. Внучка оказалась не тяжелой, она была в светло–голубых джинсах и в белой кофточке, вся такая чистенькая… Я не сомневался, что после контакта с моей одеждой на ее наряде обязательно останутся грязные следы. И пахло от нее тонкими дорогими духами. Нести ее было бы, наверное, даже приятно, не напомни она мне в эти мгновения до щемящей боли Жен – не внешностью, отнюдь, а именно этой хрупкой чистотой и еще, наверное, беззащитностью…