В. Кузнецов - Ролевик: Хоккеист / Лёд

— Напал? — рассмеялся Каинде. — Мне показалось, что ты защищался. И заклятие тут ни при чем.

— Нет, — упрямо мотнул головой Патрик. — После удара я вспомнил что-то… что разъярило меня.

— Ярость — чувство живого человека, — вдруг вмешался Таэбо. — Разве ты не этого хотел?

— Я… — Руа запнулся, — я не знаю.

— Не знаешь, — согласился Каинде. — И не узнаешь, пока не пробудишься. Как может непроклюнувшийся цыпленок судит о мире, глядя лишь на тени, проступающие сквозь его скорлупу?

— Но как же хоккей? Меня дисквалифицируют!

— И что? Ты будешь жить! Позволь себе стать снова целым, завершенным! Исцелившаяся душа исцелит и тело. Ты обновишься и избавишься от цепей, которые сковывают твою плоть, а с ней — и разум. Ты перестанешь быть невольником, без права и свободы. Познав же свободу и обретя право, ты сможешь выбрать. Ты даже сможешь снова играть в хоккей. И это будет твой путь, а не путь, который тебе предопределили.

— Но я же видел, вы показывали мне… Кубок… И Жак Плант…

— Я ничего тебе не показывал и ничего у тебя не просил, — неожиданно резко ответил Каинде.

— Я просил, — вмешался Таэбо. — И сейчас просьбы своей не отменяю. Это сложный, неочевидный путь. Но он единственный. Все остальные ведут к гибели. Сейчас я предлагаю тебе броситься в реку, в бурлящий поток полный порогов и перекатов. Но прошу лишь потому, что ты больше других готов к этому — даже если сам не осознаешь того.

— Козмо, — Патрик повернулся влево. — Я должен найти Джен.

— Я сказал тебе все. Больше мне добавить нечего.

— Зато мне есть, — голос Каинде, кажется, стал сильнее, громче. — С нашего первого разговора я предлагал тебе определиться, что важнее — личное или общее, свое или чужое. Твои близкие, твоя свобода — или интересы организации, которая примет тебя только как робота, бессловесного и бесправного? Что бы сделали с игроком-агентом, окажись он на твоем месте? Что сделали с Циммером? Его дисквалифицировали на один матч. Тебя же изгонят из Лиги. Ты уже проиграл, Патрик. Ты уже проиграл.

— Нет, еще ничего не решено. Твои шансы все еще велики. Нужный человек, оказавшись в нужное время в нужном месте…

— Ничего не изменит, — перебил Каинде. — Only the right man in the wrong place can make all the difference in the world. В хоккее ты заперт, и чем дольше не вырвешься, тем хуже будет. Где твоя сила воли? Все что мешает тебе изменить ситуацию — это твой страх перемен. Пойми только это: противостоять страху легко, потому что страх, лишь часть тебя. Целое с легкостью победит часть, большее поглотит меньшее. Прими это и освободись. Позволь страху пройти через тебя и сквозь тебя. И когда он уйдет — обрати свой внутренний взор на его путь. И там, где был страх, не останется ничего. Останешься только ты.

Патрик прижимает ладони к вискам, зажмуривается до боли в веках. Но голоса не отступают, они все еще рядом.

— Мы не уйдем, Патрик, — словно извиняясь, говорит Таэбо.

— Мы не можем уйти, — давит Каинде. — Настало время сделать выбор. Сейчас ты встанешь на один из путей, и второй закроется для тебя навсегда. Навсегда, слышишь?

— Я должен вернуть Джен!

— Я помогу тебе! — с готовностью отзывается Каинде, и голос его становится совсем человеческим, голосом Деймиона Стоуна. — Я расскажу, где Деккер прячет ее, как пробраться туда, укажу лучший момент для удара.

— А ты, Козмо? — спрашивает Патрик.

— Нет, — отвечает француз. — Ты должен будешь справиться сам. И ты справишься. Все, что нужно, ты уже имеешь. Ничто не находится вне пределов твоего понимания и вне твоей досягаемости.

— Как можно верить такому? — смеется Стоун. — Это детский лепет. Ты — обычный хоккеист. Деккер — опытный агент, который убил десятки людей. И Сесилия! Ты же понимаешь, что они заодно, так? Какие у тебя шансы? Это суицид. Тебе нужна помощь!

— Нужна, — соглашается Руа. — Стоун, а если я соглашусь, что я должен сделать?

— Ничего. Ничего больше того, что собираешься. Мы освободим Джен, твоя душа пробудится, ты найдешь тех, кто исцелит твое тело, и в итоге ты снова станешь человеком.

— И это все?

— Да, все. Ты знаешь, как меня найти.

— Знаю.

— Ты определился? — подает голос Козмо. Патрик чувствует, как сомнения тугими змеиными кольцами сдавливают горло. Слова застревали в нем, неспособные преодолеть эту хватку…

— Я… да, определился.

— И что же ты выбираешь?

Патрик вдруг ощущает под собой пустоту. Все исчезает, сменившись ощущением бесконечного, сверхбыстрого падения — оно длится целую вечность и все же, не длится и секунды. Он резко открывает глаза.

Желтый электрический свет пробивается сквозь полуприкрытые жалюзи. Его полоски разрезают комнату на черные ленты темноты, выхватывая призрачно-четкие очертания привычной мебели, книг, вещей. Темнота, словно смущенная чужим взглядом, отползает в углы, делаясь более прозрачной в центре комнаты.

Патрик, не моргая, смотрит в потолок.

Все, что нужно, находится в пределах понимания и досягаемости.

Прежде всего, союзник. Нужен тот, кто сможет помочь. Тот, кто оказался в сходном положении и имеет сходную цель. Деккер уверен, что Джастифай мертв. Но если бы от тела избавлялась Сесилия, он бы знал наверняка, а его единственным аргументом было — "после такого не живут". Он лгал, грубо и небрежно. Лгал, потому что не знал, где Джастифай. И это незнание беспокоило Деккера сильнее, чем он хотел бы показать.

Джастифай жив, он зализывает раны и ждет удобного момента. И единственный способ выйти на Деккера для него — через Руа. Что означает — Джастифая не придется искать. Он сам найдет Патрика.

Так что теперь все, что требуется — это ждать и готовиться.

Руа встает и походит к окну. Холодный пол неприятно колет ступни. Патрик нажимает кнопку, раскрывая жалюзи. Разорванная желтыми кляксами фонарей темнота — тяжелый, густой слой, налипший на стекло. В этом слое проступает смутное отражение человеческой фигуры. Словно реки и дороги на неведомой карте, его пересекают шрамы и швы. Как странные пометки темным выделяются на белой коже татуировки — пентакли, сигилы и рунные вязи. Отблескивают серебром вживленные в плоть амулеты. — В тебе важно то, что ты мост, а не цель, — говорит Руа своему отражению. — И ценны в тебе только переход и гибель.

Весна. Ее дыхание, горячее и живительное, наконец, коснулось Монреаля. Снег, уже давно слежавшийся и посеревший, осунулся и потек. Днем талая вода ручьями стекала с карнизов, ночью замерзая и превращаясь в огромные причудливо искаженные сосульки, которые уже утром покрывались мутной влагой и оглашали улицы нескончаемым плеском капель. Людей на улицах стало больше, многие сменили глухие, длиннополые тренчи и искусственные шубы на более легкие плащи и пальто. Тепло в этом году пришло раньше обычного — последние годы снег всерьез начинал таять только в мае. Бокоры со страниц газет и из динамиков радиол предупреждали о том, что нынешнее потепление — лишь короткая оттепель перед новой волной мороза. Это походило на правду, но совершенно не мешало людям наслаждаться теплом.