Олег Верещагин - Не время для одиночек

— Вы знаете… — рассердился юноша, но тут же был заткнут — бесцеремонно и спокойно:

— Знаю, знаю. Помалкивай, а то пропишу тебе клизму с касторкой и пришлю с уткой самую молодую медсестру… Хотя нет, не помалкивай, а скажи-ка ты мне вот что…

Он задал Кольке несколько вроде бы не имеющих отношения к травмам вопросов, удовлетворённо кивая и даже что-то черкая в маленьком блокнотике, который выудил из кармана халата. Колька уже не сердился, его начало разбирать любопытство. Ответив на очередной вопрос, он улучил момент и спросил:

— Я был сильно… повреждён?

— Ты что, автомат — "повреждаться"? — хмыкнул Копцев, убирая блокнотик. — Ты, парень, был искалечен. Точней, ты был убит. Крестец перебит, основание свода черепа повреждено, сломаны семь рёбер, разорваны селезёнка и левое лёгкое. Тебя доставили уже двадцать минут как мёртвым.

Колька почувствовал, что бледнеет, кончики пальцев рук и ног противно онемели, а спина вспотела.

— И? — спросил он, ощутив сильнейший постыдный позыв помочиться и с трудом задавив его. Копцев понимающе проследил за движением ног юноши под одеялом и продолжал:

— И тут появляюсь я весь в белом и с волшебной палочкой. Слушай, ты прости мне эту манеру говорить. Просто я на самом деле доволен собой как экспериментатором. И ты можешь гордиться — ты первый на свете человек, который смог восстановиться благодаря неродственному волновому донорству. Не понимаешь? — Копцев явно прочёл это на лице Кольки и добавил: — Захочешь — найдёшь, почитаешь. А пока лучше тебе понимать только одно: ты жив и полностью здоров. Скоро будешь, точней.

— Спасибо, — тихо и с искренним потрясением сказал Колька. — Я…

— Оставь, — поморщился имперец и, вставая, хлопнул себя по лбу: — Кстати! К тебе тут ещё несколько посетителей. Хотел я всех разогнать, но что уж… Запускать?

— Запускайте, — с улыбкой согласился Колька. Копцев кивнул, вышел в коридор и там раздался его торжественный голос:

— Прошу проследовать в порядке живой очереди, они-с уже готовы к приёму!..

… - Ты как, Николай?

Юноша в удивлении широко раскрыл глаза. На пороге — в халате, наброшенном поверх формы — стоял полковник Харзин.

— Товарищ полковник… — Колька сделал движение — сесть, но Харзин пересёк палату и мягко, однако, решительно положил ладонь на грудь лежащего и чуть надавил:

— Лежи, лежи. И я присяду, — он опустился в кресло. Долго, внимательно смотрел в лицо Кольке. Потом кашлянул и сказал: — Мальчик мой… позволь мне тебя так называть… Мальчик мой, спасибо тебе.

— За что? — искренне удивился Колька. — Элли же по моей вине попала в такую историю. То есть, из-за меня. Это же меня хотели поймать. А вашу дочь просто так тронуть побоялись бы. Я скорей виноват, чем заслуживаю похвалы…

И осекся, увидев глаза полковника. Странные. Тёплые, добрые глаза. Как… как у отца. Колька вдруг вспомнил отцовские глаза. И быстро зажмурился, понимая, что сейчас уже не получится удержаться…

— Сынок, — ладонь полковника коснулась локтя Кольки, сжала его ободряющим движением, — я знаю одно. Знаю точно. Когда бандиты схватили мою дочь — ты её спас. Рискуя своей жизнью. Как мужчина и боец. Как человек Империи, как — человек.

— Все меня хвалят, — Колька открыл глаза, шмыгнул носом и улыбнулся. — Неудобно даже…

— Хвалят? — полковник сел удобней. — Ну а сейчас будут ругать. Николай, практически сразу по возвращении в родной город ты сорвал операцию полиции — расспросами в баре "Радуга", потом — налётом на этот бар. Ты был беспричинно груб сразу с несколькими людьми, пытавшимися тебе помочь. Наконец, ты был искалечен и чуть не погиб из-за собственной самоуверенной эксцентричности. Ты — самонадеянный сопляк — пустил прахом труд десятков серьёзных взрослых людей. А всё потому, что не привык слушать никого, кроме себя.

— Я… — выдохнул Колька.

— Молчите, Стрелков! — металлически произнёс полковник. — Мы живём в мире, который требует от общества единства всех, в нём живущих. Никому не запрещено быть оригинальным, и твоя игра в Ветерка ещё не столь давно был безобидной. Тем более, что ты — хороший парень. Честный, смелый, умный, независимый в делах и суждениях. Всё это — великолепно. Но на серьёзной войне играть в одиночку-мстителя — не получится. Это губительно. Это эгоизм — эгоизм, от которого страдают люди, — Харзин перевёл дух. — Положим, ты видишь, что люди что-то делают не так, что-то упускают из виду. Приди к ним. скажи. Посоветуй. Ведь это же не враги, это же твои ребята, ты с ними рос, ты с ними рядом учился и даже дружил. А ты не только не приходишь сам — ты отталкиваешь руку, которую тебе протягивают. И добро бы, если бы ты страдал от этого сам, один. Почему ты считаешь себя выше и лучше других?

— Товарищ полковник… — Колька тихо закипел. — Потому что у меня есть на это право. Потому что никто из них не может со мной сравниться во мног…

— И тем не менее — спасли от смерти тебя именно они. И друзьям твоим спастись помог Муромцев. И эти ребята дежурили около твоей постели. Потому что они— это одно. А ты — один. И они— сильней тебя, каким бы ловким, сильным и умным ты ни был. И вот поэтому ты — в проигрыше. И будешь в проигрыше, Николай. Будешь стоять в стороне и смотреть, как другие меняют жизнь. Вообще меняют жизнь те, о ком не слагают былин.

— А обо мне… слагают? — буркнул Колька, обмякнув. Харзин неожиданно улыбнулся:

— О тебе рассказывают легенды… Ты не думай, Коля, я понимаю, что ты очень ценишь свою свободу. Это прослеживается по всей твоей жизни. Даже то, что ты не уехал к сестре, а жил один и упрямо отстаивал это своё право — о многом говорит. Но свободу ценим мы все, поверь, и это не лозунг из книжки… Вот только ты неверно понимаешьсвободу. Это не возможность делать всё, что хочешь и как хочешь. Умный человек сказал как-то: "Свобода есть осознанное подчинение благой цели," — полковник встал, одёрнул халат, как мундир. — Ты подумай, Николай, о том, что я тебе сказал. Подумай. Но не сейчас… — он снова улыбнулся. — Не сейчас, потому что к тебе ещё один посетитель.

В дверях стояла и улыбалась Элли.

7.

По ночам Колька плохо спал.

Вот уже четыре дня, как он пришёл в сознание, чувствовал он себя совершенно здоровым и мучился от безделья. Высыпался он днём, потому что ни читать, ни слушать радио, ни много общаться с посетителями Копцев ему не давал. Просить снотворное Колька не хотел — он и те лекарства, что ему давали, с удовольствием спускал бы в унитаз.

До выписки оставалось ещё два дня, и сейчас, лёжа на боку (это только сегодня разрешили — какое наслаждение), Колька размышлял. Мысли были разные. Приятные (об Элли, которая прибегала при первой возможности, про Славку — отличного парня…) и не очень (что делать дальше, как извиняться перед ребятами за… за всё…) Было стыдно — полковник Харзин говорил правду, как ни верти. Стыдно было и перед Райко — достаточно вспомнить тот разговор по телефону!..