Владислав Морозов - Атомные танкисты. Ядерная война СССР против НАТО

– Все! Полное радиомолчание! – на всякий случай передал я в эфир еще раз и вырубил рацию.

В полутьме боевого отделения стало невыносимо тихо. Как же колотилось сердчишко! Не зря умные люди говорят, что ожидание смерти хуже самой смерти. Еще бы, помирать-то никому и никогда неохота, вот только подобного сегодняшнему опыта ни у кого и ни в одной армии мира не было и нет. Мы первые, блин… В моей голове почему-то попеременно звучали то мелодия «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»», то похоронный марш, а перед глазами всплывали воспоминания детства, как на нашем краснобельском кладбище хоронили какого-нибудь заслуженного ветерана. Ордена на бархатных подушечках, нарядный красный бархатный гроб и троекратный залп холостыми в воздух. Это, конечно, здорово, когда помираешь вот так, лет через двадцать – двадцать пять после войны, от старости. А то ведь может быть как с братом моей бабушки Федором, который пропал без вести на былинно-полусекретной «войне с белофиннами» в январе 1940 года, оставив после себя только пожелтевшее фото да бумажку с печатью – казенное извещение… Ну, от нас-то в случае чего тоже только похоронки останутся – хоронить-то после такого тарарама будет точно нечего. Как от тех горожан в Хиросиме, от которых остались только тени на бетонных плитах ограждения моста… Хотя танк – это в некоторых случаях тоже гроб, только очень большой, на троих или четверых сразу. Я это понял еще в училище, когда у нас во время занятий по подводному вождению трое захлебнулись в «Т-54» из-за остановки двигателя и неполной герметичности. И ведь погибшие сами были виноваты, поскольку поленились проверить машину перед выполнением упражнения… Вообще, детство кончается тогда, когда тебя еще в школе тягают на первую, приписную комиссию в райвоенкомат, а уже на какой никакой войне понимаешь, что реальная жизнь очень сильно отличается от фильмов и книжек (я это в Эфиопии познал в избытке), а вот в такие, как сегодня, моменты четко осознаешь, что твоя собственная смерть может быть не просто будничной, а прямо-таки незначительной в длинной цепочке событий большой войны. Я глянул в триплекс, но за стеклом панорамы был виден только заросший травкой придорожный склон.

А потом где-то далеко вверху заревел самолет. Знакомый звук реактивного двигателя, только не на привычном бреющем полете, а много выше. Я не мог видеть, что «F-111Е», уже швырнув бомбу, уходили с набором высоты. Впрочем, их экипажи рано радовались. На машине ведомого, капитана Орриса, уже на отходе от цели заглох правый двигатель, а над Ла-Маншем вырубился и второй. При катапультировании с предельно малой высоты над отделяемой кабиной-капсулой не раскрылся парашют, и капитан со штурманом ухнули прямиком на дно, в устилавшие устье Темзы многовековые наслоения дерьма местных обывателей. Ведущий, майор Кевин Эльтон, благополучно посадил свой «Ардварк» в Гринем-Коммоне и доложил об успешном выполнении задания, но и он еще не знал, что жить ему оставалось считаные часы…

– В смотровые приборы не смотреть! – скомандовал я своему экипажу. Больше для самоуспокоения, чем по необходимости.

Следующей моей мыслью было – а как же они, мать их, целятся, по наводке со спутников, что ли, или какая-то сволочь поблизости корректирует их удар? Так вот зачем были нужны эти гребаные «Брэдли»… Н-да, воздушный ядерный взрыв – это вам не хухры-мухры, распылит на атомы. Если прямо над нами, то это, наверное, быстро. А если промажут? Ой-ей-ей…

Рев и свист самолета или самолетов плавно перешли в тяжкий удар сверху вниз, прямо по ушам, сильный и ни с чем не сравнимый, ощутимый несмотря на толстую броню и танкошлем.

– Тырдец! – сказал вслух грубый Черняев и спустил, словно водопад, длинное матерное ругательство. Я плохо видел его торчащее внизу за пушкой лицо, но почему-то рассмотрел на нем крупные капли пота, бликующие словно утренняя роса на листьях лопуха. Или мне все-таки показалось с перепугу?

И в этот момент мне подумалось: мама, роди, блин, меня обратно! И тут же без паузы – помоги, боженька (и это я-то, комсомолец и кандидат в члены КПСС!) и защити уральская броняшка, тем более что ты такая хорошая, слоеная, со всякими подбоями и надбоями…

На мгновение тесный мир боевого отделения утратил резкость. Сорокатонный танк мелко затрясся, и я почти физически ощутил, как где-то над нашей башней с гулом проходит масса горячего воздуха, а по верхней броне стукается какой-то некрупный мусор. Потом сработала противоатомная защита (раньше никто из нас и не знал толком, как эта самая система ПАЗ работает в натуре), загудела вытяжка нагнетателя, герметизирующая боевое отделение, и замигал красный индикатор на приборе радиационной разведки, вроде бы реагирующий на резкий скачок радиации. Потом, когда прошло минут пять и тяжкий гул снаружи стих, вызывающий мандраж индикатор мигнул и погас.

В тесном, загерметизированном боевом отделении сразу обнаружилась масса запахов – пот, сапожная кирза и ременная кожа, гуталин, табак, пороховая гарь, соляра, орудийная смазка и еще много чего, чем только могут пахнуть три сильно перетрухавших мужика. Ну да, не боятся смерти только дураки и сумасшедщие… Наверное, это были самые длинные двадцать минут в моей жизни. Мы сидели, словно незадачливые тараканы, прихлопнутые тапком посреди ночной кухни, где хозяин неожиданно включил свет, и, что самое главное, не знали – сидим мы просто так или уже медленно и невидимо для самих себя дохнем… Хотя волосы пока вроде не выпадали, а глаза не лопались…

– Дим, у тебя сзади-то все цело? – спросил я Прибылова, ободряюще глядя на его напряженную физиономию.

– Цело, только знать бы, где нынче зад, а где перед, товарищ командир, – ответил наводчик и тяжело вздохнул.

– Трусы свинцовые поддел, что ли? – поинтересовался Черняев и невесело заржал.

Я глянул на часы – с момента взрыва шла двадцать вторая минута. Внутренне холодея, я включил рацию и вызвал своих орлов. Через минуту сквозь треск помех откликнулись Шестаков, Кутузов, а потом и все остальные. Слава богу, живы. Пока. Выходит, хоть чему-то нас суровая и милая Родина научила… Я приказал из машин пока не выходить и уточнить потери, а Кутузову со своими быть готовому начать движение.

– Саня, давай вперед, обратно на дорогу! – приказал я Черняеву.

«В-46» завелся с полутыка, и мы начали медленно выбираться из укрытия.

Я сразу же сунулся к окулярам своего командирского «ТКН-3». Когда глаза привыкли к свету, я не узнал местности, словно это было и вовсе не там, где мы остановились двадцать минут с небольшим назад. Летнее утро словно померкло в сплошной сизой дымке. Откуда дым, я понял почти сразу – трава по сторонам дороги лениво тлела, а ближе к городу виднелись и очаги возгорания с языками пламени, похожие на неряшливые, оставленные раздолбаями-туристами на лесных полянах костерки. Вероятно, наши противники все-таки целились на глазок, насчет спутников и прочих их возможностей я, похоже, погорячился. Несколько западнее города медленно оседал и истончался очень красивый серо-багровый гриб, пониже которого поднимались к небу многочисленные черные дымы.