Константин Соловьёв - Господин мертвец

- Вы так молчите, словно меня и в самом деле серьезно потрепали, - Крамер выдавил из себя улыбку, - Спина немного болит. Наверно, у меня там приличный синяк. Вы помните, как я здесь очутился?

- Вас принесли без сознания.

- Вот уж не сомневаюсь. Помню… свет фонариков. Да… Какой-то каменный каземат, шаги, люди с оружием… Помню, что был ужасно зол, но не помню, отчего. Смешно, верно? Только форма не французская, а… Какая-то потасовка. Кто-то треснул меня сбоку, а потом в спину. Что за черт? С кем бы это я мог драться, да еще и ночью? И кто притащил меня сюда? Надеюсь, я не перебрал в офицерском клубе накануне? Иначе фон Мердер сдерет с меня шкуру и приколотит к своему письменному столу.

Дирк не прерывал его, во рту стало даже не сухо, а липко, как в болоте, а нужные слова не стыковались друг с другом, как узлы от разных пулеметов. Мертвецы не всегда сохраняют память, особенно о своих последних минутах. Гаснущее сознание не любит забирать с собой подобные воспоминания. Некоторые «Висельники» не могут вспомнить даже последнего месяца своей жизни, другие же помнят свою кончину до мелочей. Еще один неразгаданный тоттмейстерами каприз человеческого мозга.

Крамер через силу болтал, стараясь улыбаться, видимо инстинктивно пытался занять себя, не дать сознанию осмыслить все обрывки воспоминаний. Мертвец, цепляющийся за жизнь, как за последнее убежище. Еще ничего не понимающий, но ощутивший тревожную страшную перемену. Так отошедшие после операции солдаты в полевых госпиталях болтают, пьяные от наркоза, ощущая постепенно пустоту под простыней в том месте, где прежде были ноги.

Ощущение чего-то непонятного, но настолько отвратительного, что хочется вскочить, закричать, переломать себе все пальцы, ударив кулаком в камень…

- Отчего вы молчите? – Крамер сглотнул. Выражение напускной веселости мало-помалу сползало с его лица, как маскировочная сеть, - Что-то вы угрюмы сегодня. Я сделал что-то паршивое?

- Нет, - сказал Дирк, - Напротив. Вы спасли мою голову.

- Значит, я всего лишь вернул долг. Слушайте, который сейчас час?

- Три пополудни.

Лейтенант вскочил, точно подброшенный разрывом мины. Но его тело еще не было готово к подобному – Крамер зашатался, схватился за стену, заворчал.

- Так худо мне не было со времен студенческих пирушек. Голову ужасно крутит.

- Куда вы спешите?

- К себе, куда же еще… - Крамер не без труда выпрямился, - Чего доброго, оберст еще решит, что я дезертировал. Даже не пытайтесь представить, что он со мной сотворит.

- Оберста вы можете не бояться, - медленно сказал Дирк, проклиная свою нерешительность, - Он вам ничего не сделает.

- Это отчего же? – насторожился Крамер.

Он сам еще ничего не понял, но глаза его начали понимать. Они беспомощно заморгали, глядя на Дирка. Где-то внутри них сейчас рождалось понимание, невыносимо тяжелое, страшное. Он еще не мог принять этого, сознание оградилось от самой мысли фортификационной полосой, состоящей из эскарпов, валов, траншей, кронверков [106] (нем. Kronwerk) – инженерное укрепление, играющее роль дополнительной защиты фронта крепости. и тысяч метров колючей проволоки. Но мысль стелилась над землей облаком бесплотного газа, проникая в каждую щель, просачиваясь сквозь один эшелон обороны за другим. Оборона была тщетна. В этот раз никто не придет на помощь, не отбросит врага.

Этот, последний в своей жизни, штурм лейтенант Крамер обречен был проиграть.

- Вы больше не служите оберсту фон Мердеру.

Крамер уставился на него, не понимая, как воспринимать эту нелепость, как шутку или как нечто другое.

- Неужели я демобилизован? – он неловко усмехнулся.

- В некотором роде. Но вы все еще на службе. Считайте, что у вас просто сменилось руководство.

- Я вас не понимаю, Дирк.

- Думаю, понимаете.

Секунд пять или шесть они смотрели друг на друга. Дирк хотел отвести взгляд, но не мог. Он видел полотняное лицо Крамера, видел его замерший взгляд, устремленный в пустоту, область которой вдруг заняла собой почти весь блиндаж. Тяжелая, мертвая ледяная пустота. Такая же однозначная, всемогущая и вечная, как перепаханное воронками бескрайнее поле. Из такой пустоты нельзя сбежать.

- Пропустите меня, я должен явиться с докладом к оберсту, - сказал Крамер пустым безэмоциональным тоном.

Он шагнул вперед, намереваясь обойти Дирка, но тот легко перекрыл лейтенанту дорогу собственным торсом.

- Вы мертвы, Генрих, - сказал он так спокойно, как только мог, - Ваше тело мертво. Если вы покажетесь оберсту, он заорет от страха и, того и гляди, разнесет вам голову из пистолета.

- Вы несете ерунду. Я жив.

- Не больше, чем я сам. Вы погибли вчера. Я сам был тому свидетелем. Погибли, спасая меня. И были мертвы, когда я заглянул в ваше лицо. Я нес ваше окоченевшее тело к мейстеру. Оно было такое твердое, что казалось деревянным. Извините, что не сказал вам раньше. Знаете, мне нередко приходится приносить кому-то эту новость, но я так и не нашел удобного способа. Ни разу.

- Я жив, - сказал Крамер, руки его вдруг задрожали, - Вы разыгрываете меня, приятель. И у вас это отлично вышло, меня точно морозом продрало. Но теперь хватит, прошу вас. Такими вещами нельзя шутить. Это слишком… страшно. Ну же, не смотрите на меня так. Пойдемте вместе со мной. Теперь я просто обязан промочить горло! Господи, знали бы вы, что я испытал за одну эту секунду… Больше, чем за четыре года войны. Весь ад, заключенный в одной мысли…

Дирк молчал, и под его взглядом тело Крамера съеживалось.

- Прекратите же, - пробормотал Крамер, его руки слепо зашарили по груди, животу, бедрам, - На мне нет ран.

- У вас в спине дыра от ножа.

- Я не чувствую боли!

- Вы больше никогда не будете ее чувствовать.

- Вы не в силах отличить живое от мертвого?! Я же дышу, Дирк, проклятый вы чурбан!

- Это рефлекторное, лейтенант. Перестаньте дышать и вы поймете, что воздух вам больше не требуется. Сама привычка будет держаться еще несколько дней. От некоторых вещей тяжело избавиться в новом качестве.

Крамер коротко ударил сам себя кулаком поддых.

- Это боль, - сказал он упрямо, - Я чувствую.

- Психосоматика. Извините. Вы думаете, что чувствуете боль, но на самом деле это лишь воспоминания тела. Если угодно, это навязчивые и панические воспоминания тела, которое не хочет умирать. Но оно привыкнет.

Страх, дергавший Крамера за тысячи ниточек, заставлявший его руки подрагивать, а лицо болезненно морщиться, обратился гневом. Эта реакция тоже была знакома Дирку. Он лишь надеялся, что от природы рассудительный и хладнокровный лейтенант сможет достаточно долго удержать себя в руках, чтоб голос разума коснулся его сознания.

- Я жив, и все это – отвратительный спектакль, который я не желаю более наблюдать, - глаза лейтенанта сверкнули сталью, как когда-то давно, во французских траншеях, - С дороги, смердящий мертвец!