Юрий Шубин - Статус неизвестен (СИ)

Спецназовцы загрузили планирующие носилки с телом Крейга в броневик, развернули машину и были таковы. На обратном пути качественная бумажка на броне раздвигала любое сторожевое охранение как рыцарский щит.

Они сами где-то ошиблись и свернули не туда. По краям дороги были воткнуты ядовито-желтые треугольные флажки с надписью черными буквами из одного слова «мины». Им пришлось бросить машину и навьючившись пойти пешком. В переливчатом мареве, нарезанные косыми лучами на куски, космодесантники двигались медленно и неуклюже как боксеры в одиннадцатом раунде. Они сбивались с шага, их ноги подкашивались. Трава выталкивала из земли неугодные ей камни. Война не прекращалась ни на минуту. Сквозь шорох таких шагов прорезались зубы скальных пород. Пропахшие грязью, усталостью и смертью космодесантники сами были войной и пахли ею. И где-то в дали слышался неослабевающий лай ищеек. Только будущее могло ответить на вопрос сколько продлиться эта погоня.

В сложенных ладонях стрельчатых окон мозаикой сияли патриархи и святые. Стоял теплый вечер. Неповоротливо медленный. В свете лампадного огонька разносящего густой липкий аромат. Отблескивали медовым золотом тяжелые ризы окладов. Высокие гулкие своды рассекали балки, образуя крест. Гобеленовые шпалеры во всю стену, от сшибленных барельефами колон до бархатно-персикового ковра, украшал ажур причудливой вязи. Астрел не торопясь отнял руку от лица и перекрестился, потом стиснул подлокотники кресла. Отец Аквитин не ответил на его взгляд. В схваченном в поясе длинном хитоне его преподобие упорно смотрел в даль и молчал. Астрел был подавлен и воспринимал этот разговор как акт неповиновения:

— Мы есть недолговременное соединение белков, углеводов, железа, фосфора и чего-то там еще. И только душа делает нас похожими на что-то более вечное и сознательно пропагандирующее перед кем-то скептически настроенном величие осмысленного разума. Я думал так, что хомодермики, одни из тех немногих, которые знают для чего они живут. Держа в руках жизнь и смерть разных людей мы попечительствуем над плотью благо образуя мир в соответствии с заповедями Господа. Как не странно, но кровь… пусть и такая, на моих руках заставляет по другому относиться к проистеканию жизни. Ведь что делаем мы-касается всех. Например почему у нас так мало случается драк и увечий. Опасаясь покалечить чужое тело мы заранее, не нанося непоправимый вред, в мыслях держим про запас, что оно может стать, по неизъяснимой природе судеб, оболочкой для наших хороших знакомых. Как бы дурно воспитан не был нынешний ее обладатель. Для нас чужое-это будущее свое, — Астрел Сатерлан глядел скорбными как у мученика глазами:-Говорят, трус умирает тысячи раз. Но десятки, сотни тысяч раз люди повторяют в уме смерть своих близких. Вы же помните каким замечательным мальчиком он был. Где-то под кручей, у самой топкой тени воды до сих пор торчит этот злополучный пень. Пила безжалостна, а река молчалива. Ни дерева, ни качели с которой прыгали в воду мальчишки не осталось. Только подводный камень сломавший жизнь моему ребенку не высыхает от слез моих. Карэл подавал такие надежды, у мальчика был абсолютный слух. Учитель музыки хвалил Карэла за очень точную постановку рук. Он запоминал мелодию с первого раза и по всем статьям должен был стать музыкарием в храмовой капелле. Звонкий клавесин струился радостными дрожащими звуками как продолжение его улыбки. Ведь все пальцы при падении до единого остались целы. — Астрел слабо улыбнулся и умоляюще взглянул на его преподобие. — Вот только сильный ушиб позвоночника, — Астрел ощутил, как пусто сдавилось в животе. — Теперь, закрытый и задвинутый в дальний темный угол клавесин больше напоминает изящный гробик. Компактный упаковщик смерти. Пустота и холод, охватывающий утробный ужас, будто из тебя самого все повыкачали да повыскребли. От звонка этого клавесина оглохнуть можно, но проснуться нельзя. Вот в чем бесящая меня правота!

Наползающие сумерки тихонько стягивали жар заката за горизонт. Отец Аквитин по прежнему не спрашивал Астрела, но того было не остановить. И тоска и нежность, и боль утраты чадолюбивого отца, все было в нем и все жаждало исповеди. Астрел продолжал говорить, пытаясь заглушить это ноющее изнутри чувство:

— Карэла парализовало. Я взял на себя заботу о сыне, полностью отстранив Эмили и ее сестру от ухода за больным.

Всегда сложно говорить о том что у тебя болит, тревожит и бередит. Астрел коснулся чего-то сокровенного, что держал в памяти под таким недосягаемым запретом, который не выдержит ни одна совесть. Аквитину даже почудилось что он вот вот задохнется в страшном смятении, но Астрел смог справиться и отдышавшись продолжил:

— Прошло два года и Эмили утешилась родив нам Сати. Но я по прежнему никому не позволял входить в комнату сына без моего ведома. Это была моя прихоть, блажь, возмущение несправедливостью мира. Я читал ему книги, ставил музыку борясь с матовой бледностью его щек. Я корил Карэла и убирал за ним, предупреждая даже намеки на пролежни. На руках носил в ванную, погружал в пену неуклюжего мальчишку с кривыми иксиками ног. Водил по телу шершавой мочалкой пока его кожа не покрывалась красными пятнами. Помыв, заворачивал в свежую простынь и укладывал в нагретую постель, порой упиваясь жалостью к нам обоим. Визиты лекарей лишь бесили меня, больше напоминая умелые фокусы шарлатанов. Это был какой-то заговор! Я спрашивал себя «на долго ли меня хватит?». Так продолжалось еще шесть бесконечных лет с невнятным ощущением времени в котором я существовал. Но видно небеса не могут так долго ждать. — Астрел проглотил вязкую слюну:- Суетны и обманчивы надежды наши. Мое единственное желание поднять на ноги сына было простым до абсурда и столь же пугающе невыполнимо. В таком состоянии остается мало иллюзий и надежда подобна таящей на зеркале испарине. Заполняя с утра метрические храмовые книги я пустился в авантюру загадывая что если первым из оприходованных трупов будет мужчина а потом, скажем, три женщины к ряду, то сегодня мой мальчик встанет и пойдет. Могу ручаться, это так и было. Я играл в такую рулетку в полной уверенности в реализацию этого дела. Старался не замечать болезненную немощность сына, обращаясь не столько к разуму, сколько пытаясь унять накопившуюся усталость. В ту пору я, как прожженный циник, завел себе в привычку повторять один анекдот: «Лекарь укладывает связанного больного на рельсы железнодорожного полотна, а тот ерзая и спрашивает его:

— Доктор, неужели нет другого способа обезболить этот проклятый зуб?

Глядя в карманное расписание поездов лекарь ему и отвечает: