Василий Гавриленко - Paradisus

— Хорошо, — крякнул я, с удовольствием отметив пустую кружку в руке Николая, его покрасневшее лицо и заблестевшие глаза. Не давая рассеяться теплу, я наполнил кружки по новой. Зеленка уже не так жгла горло, в животе и груди становилось все теплее.

— Вещь, — слегка заикаясь, проговорил Николай, кивнув на опустевшую бутылку. — Где достал, конунг?

— Украл, — я засмеялся.

Размахнулся и метнул бутылку, метя в приоткрытое окно. Ударившись о стену, бутылка разбилась, забрызгав пол мелкими зелеными осколками.

— П-подберу, к-конунг, — Николай потянулся к тряпке, но я успел перехватить его руку.

— Оставь, Коля. И называй меня Артуром.

— Хорошо, Артур.

— Так-то лучше. Ну, рассказывай.

— Что рассказывать, конунг… э, Артур?

— Как тебе у меня? … Хотя нет, п-погоди. Давай, что ли, песню…

Николай неловко улыбнулся.

— Что, не знаешь песен?

— Не знаю, конунг.

— А эту… Что-то бье-о-тся живое и в ка-амне…

— Не знаю.

Николай смутился так, словно петь песни должен каждый стрелок.

— Ну лады, слушай…

Что-то бьется живое и в камне,

Перестаньте его дробить!

Может быть, это чье-то сердце,

И оно умеет любить.

Может быть, непорочная де ва,

Здесь, рыдая, упала в жнивье,

От предательства окаменело,

Но не умерло сердце ее.

Я с сожалением перевернул кружку вверх дном, несколько прозрачных капель упали на стол. Что за дела? С каких пор зеленка стала прозрачной? Подняв голову, я понял, что это вовсе не зеленка. По впалым, сероватым щекам Николая бежали слезы, задерживаясь в складках кожи, срываясь с подбородка.

— Ты чего, Николай?

Он пробормотал что-то. Отвернулся.

— Николай?

— Это все твоя песня, конунг, — бесцветным голосом откликнулся истопник и тут его, как недавно в лесу, над телом Шрама, понесло.

Он говорил, задыхаясь, коверкая слова, говорил сбивчиво, стремясь скорее, как можно скорее вытеснить из груди ту муку, что терзала его. Я слушал, плохо соображая поначалу, о чем говорит этот тонкошеий стрелок. Медленно, но верно, через хмель и толстокожесть, — смысл его слов дошел до меня, заставив содрогнуться. В отряде, под самым моим носом Машенька пользовался Николаем, как женщиной.

Метель. В воздухе — удушливый запах горелого мяса; на месте костра — куча пепла, в центре которой время от времени возникают красноватые язычки.

Поезд притих, из печных труб не сыплются искры, а поднимается ровными столбиками сизый дымок.

— Что ты задумал, конунг? — голос Николая послышался из-за спины.

— Заткнись.

Этот сопляк уже, похоже, наложил в штаны. Если бы не зеленка, я, возможно, так и не узнал бы о происходящем в моем отряде. Мне захотелось повернуться и разбить Николаю нос, но я лишь ускорил шаг.

Продвагон темен и тих, как преисподняя. Я стукнул по дощатой двери кулаком.

— Кто? — голос Машеньки сонный и злой.

Не отвечая, я постучал снова.

— Я сейчас тебе по башке постучу.

Начальник продвагона появился в дверном проеме, тускло освещенный огнем печки. Я ударил по заспанной роже кулаком, вложив в удар всю силу, на которую способен. Машенька спиной упал в вагон, что-то загремело, должно быть, опрокинулись коробки с пайками. Я вошел, пропустил Николая, закрыл дверь.

— Конунг? — прохрипел Машенька, держась за разбитый рот. Между пальцами показались темные струйки. Он осоловело таращился, еще не понимая, что происходит.

Мало-помалу его взгляд очистился, изумление сменила звериная настороженность.

— Ты ох. ел, конунг?

— Мразь.

Ярость прорвала плотину. Не видя ничего вокруг, я сшиб Машеньку с ног и принялся избивать, не давая отчета, куда именно попадают носы кованых ботинок.

— Конунг, прекрати, — крик Николая донесся до меня из-за границы моей ярости.

Машенька лежал на полу лицом в потолок, в окружении коробок с пайками, рот его пузырился красным. На черепе кожа рассечена, показалась кость, спутанные черные волосы запеклись кровью.

— Возьми, — я достал из-за пояса и протянул Николаю нож.

Он отшатнулся.

— Чего же ты, Николай? Прикончи его, ведь он мучил тебя.

— Спрячь нож, конунг, — пробормотал Николай.

— Уверен?

— Спрячь.

Я сунул нож за пояс.

— Тогда пойдем отсюда.

Однако прежде чем мы покинули вагон, Николай задержался над своим мучителем, плюнул ему в лицо.

— Сволочь, — процедил сквозь зубы.

3. Кастрат

До Твери остался один перегон, и я приказал Олегычу слишком не усердствовать: питеры могли взорвать мост, либо раскурочить железнодорожное полотно.

Стрелки, уже предупрежденные, что в Твери нас ждет отнюдь не зачистка, сидели по вагонам нахохленные, злые, полные нехороших предчувствий. Мои слова о том, что у каждого есть возможность стать героем, первым москвитом, схлестнувшимся с питерами, не возымели действия. Самир буркнул в моем присутствии: «Конунгу известен рецепт нашей смерти». Я предпочел сделать вид, что ничего не услышал.

Я не мог ни в чем винить бойцов, так как ощущение, что мой поезд идет в никуда, не покидало меня, и это несмотря на то, что план внезапной блокировки противника на развалинах города, уничтожения техники, сформировался в моей голове и нельзя сказать, чтобы он был плохим. Но одно дело, — план, другое — его воплощение. Уж очень густыми красками описывал Шрам силу питеров. Да, Шрам. Что же с ним сталось? Неужели его сожрали твари? Удастся ли найти другого осведомителя?

— Николай, ты помнишь Шрама?

Истопник возился у печки, пытаясь всунуть в узкое отверстие толстое полено. Мы с ним, даром, что жили в одной теплушке, разговаривали мало, и каждый раз Николай вздрагивал от звука моего голоса. Вздрогнул он и сейчас, как мне показалось, несколько резче, чем обычно.

— Помню, Артур.

Николай, наконец, управился с поленом.

— А почему ты спросил, конунг?

— Почему? Даже не знаю…

Просто не было бы Шрама, и отряд на полных, вовсю раздуваемых Олегычем, парах несся бы к верной гибели. А так… Поборемся. Пожалуй, я погорячился, натравив на следопыта зачгруппу, но сделанного не воротишь, как небу не вернуть летящий к земле снег.

После зачистки в Ярославле и срочного направления в Тверь прошло семь дней. Всего неделя, а как много вместила она в себя — и черепаший ход поезда, и бесконечные, выматывающие душу остановки, и потасовки томящихся без дела бойцов, и выходку Шрама, и стычки с Самиром и Машенькой, и костер… Нет, не неделя прошла, а вечность — глубокая, серая, беспокойная. Я, конечно, не сдюжил бы, если б во сне не слышал твой тихий голос и, — Серебристой Рыбкой — не плавал в зеленых глазах. Когда я вновь увижу тебя? И увижу ли?

Олегыч остановил состав неподалеку от моста, под которым, лениво обтекая белые островки, разлеглась река.