Николай Бахрошин - Галактический штрафбат. Смертники Звездных войн

Нет, ты сдерживаешься, ты идешь, как прежде, не отпуская с лица одеревеневшую улыбку, но чувство опасности уже сжимается комком в животе и пробегает мурашками по спине. А ты — голый! И начинаешь мысленно обшаривать сам себя: вот есть связка ключей — курам на смех, есть брючный ремень с твердой пряжкой, который тоже почти оружие, есть перочинный нож — хоть что-то… В сущности, ты понимаешь, как все это смешно против обычного автоматчика — ключи, ремень, перочинный нож… Но хоть что-то!

В точности, как голый человек, который оказался вдруг в людном месте и стремится прикрыть хоть чем-нибудь свою наготу…

Потом это проходит. Отпускает. И холодный пот на спине, проступивший от собственной беззащитности, остается только приклеенной к телу рубашкой.

Первое время, когда нас только вывезли с Усть-Ордынки, такие приступы со мной часто случались, потом — реже. Когда я учился на офицерских курсах, почти совсем прошли. Но снова началась война, и все вернулось.

Психоз? Наверное. Даже наверняка. Может, и стоило обратиться к психиатру, предлагали в лагере для перемещенных лиц, но я так и не решился сдать мозги на анализ. Зато выпивать тогда почти перестал, сходив в несколько крутых запоев и чуть не сбрендив. Слишком быстро все возвращалось — и пули свистели над головой, и танки взревывали форсажем силовых установок, и ракетные снаряды ложились кучно, прочно прихватывая в вилку. И все это в условиях однокомнатных квадратных метров холостяцкой хаты!

Опять же, жильцы из соседних блоков бывали не слишком счастливы, когда часа в два — три ночи за стеной или над потолком вставали насмерть на последнем, решающем рубеже обороны…

— Отдыхаешь, мой хороший?

Я вскинул глаза.

— Ну вот, теперь я вся чистая, теперь ты даже можешь меня коснуться, теперь — можно…

Щука все-таки выбралась из воды, стояла прямо передо мной, закатное солнце высвечивало всю ее тонкую фигурку, масляно поблескивающую водяными каплями.

Господи, а я-то подумал! Развел тут безмолвный плач по ушедшей любви… А она просто не хотела предстать передо мной потной и грязной! Эти женщины…

Она стояла, и я отчетливо видел три более розовых участка на ее теле — на животе, на предплечье и на бедре, — где явно приляпали после ожогов лоскуты искусственной кожи. По левой стороне ее тела были заметны следы от нескольких шрамов, когда-то глубоко пропахавших плоть и небрежно заделанных в полевом госпитале.

Говорят, в связи с нашей победной войной с непонятным исходом на Земле снова входит в моду искусственное шрамирование, но вряд ли земные модницы стали бы платить деньги за такие отметины, на их взыскательный взгляд это, наверное, выглядит перебором, пришло мне в голову.

Она заметила мой взгляд:

— Любуешься на отметины?

— Да нет, — смутился я. — Чего на них любоваться?

— Правильно, нечего. Ничего хорошего. Сильно портят меня?

— Да нет, я не в том смысле. Что я, отметин не видел?

— А я — в том! — отрезала она. — Просто там, в отряде коммандос, лечиться было некогда, все казалось — потом, успею, не хотелось оставлять своих… А потом — штрафбат, тут уже не до косметических операций. Ты же понимаешь…

— Я понимаю, — поспешил согласиться я.

— Ничего ты не понимаешь, Кир. И пошло оно все к чертовой матери! — жестко сказала Щука. — Извини, любимый, за прямоту, но мне уже надоело ждать, пока ты, наконец, раскачаешься! Не обижайся!

Я так и не успел сообразить, на что мне не обижаться. Она просто прыгнула на меня.

Обрушилась, прижала к земле, прижалась мокрым, упругим, прохладным телом, вдавилась теплыми, жадными губами в мои губы… Эта борьба — объятия мгновенно возбудила меня, и мы покатились по шелковистой траве, сплетаясь телами и вжимаясь друг в друга…

И пошло оно все! — как справедливо замечает моя боевая подруга. Какая такая половая политкорректность, борьба за звание сильного пола с переменным успехом? Откуда оно, зачем оно?

Есть мужчина, есть женщина, и все, что между ними — дело двоих, а не бдительной планетарной общественности…

— Ну, и что мы теперь будем делать? — спросила Щука.

— Как честный человек и местами даже бывший офицер, я теперь обязан на тебе жениться, — ответил я. — Но я и не отказываюсь, между прочим.

Щука сначала усмехнулась, потом нахмурилась, надула губки и свела в упрямую линию тонкие брови. Потом неожиданно снова заулыбалась, блеснув острыми белыми зубками.

Солнце зашло, и ночь началась быстро, сразу, словно темный купол накрыл и горы, и озеро, и нас с ней. Было все так же жарко, но не душно, просто тепло. Рядом мягко плескалось озеро, вкусно пахло водой, тиной и сладковато — медовым цветением незнакомых трав.

Курорт, одним словом. Если не оглядываться назад, где застыли, будто окаменевшие гоблины, обе наших брони, — полное ощущение курорта…

— Я вот только одного не пойму…

— Чего? — спросил я.

— Какими местами ты офицер, а какими — все остальное?

Я глубокомысленно задумался и потер щеку:

— Это — сложный вопрос…

— Хорошо. Тогда вопрос полегче — что мы теперь будем делать и как будем выбираться с этой чертовой планеты?

— Не знаю, — легко ответил я. — Что-нибудь придумаем, наверное…

— Что например?

Я не ответил. Был сильно занят — водил травинкой по ее обнаженной коже, стараясь защекотать. Ей нравилось это занятие. Она лежала, закинув за голову тонкие руки, и блаженно щурилась, вздрагивая пушистыми ресницами и маленькими коричневыми сосками. Ее тело было распахнуто передо мной, словно откровение, словно книга, раскрытая на самом интересном месте…

— Я помню, каким ты пришел в батальон, — вдруг сказала она.

— Каким?

— Вот таким! — она смешно насупилась, втянула щеки и сделала зверские глаза.

— Неужели я так глупо выглядел? — удивился я.

— Да, — подтвердила она. — Глупее не придумаешь… Ты мне сразу понравился. Наверное, я сразу в тебя влюбилась, — добавила она с великолепным женским презрением к логике.

— А я — в тебя…

— Сразу?

— Нет. Наверное, нет… — честно ответил я.

— А теперь?

— Теперь — да. Теперь мы вместе.

— Только ты не думай, что я вот так, каждому бросаюсь на шею, — сказала она. — До тебя у меня вообще никого не было. Очень долго не было.

— Мужики говорили, что ты лесбиянка, — вспомнил я.

— А что, похоже? — она усмехнулась.

— Нет. Не очень. Совсем не похоже…

— Ну, то-то! И нечего повторять всякую чушь!

Она плавно и гибко приподнялась. Села, обхватив руками колени. Положила голову на руки и внимательно, искоса посмотрела на меня.

Я тоже приподнялся и сел.

— Я боюсь, любимый!

— Не бойся.

— Не за себя, за нас боюсь… Ты знаешь, ты видел, я ничего не боялась, — сказала она, словно оправдывалась передо мной. — А теперь я точно знаю, что боюсь тебя потерять. Очень боюсь. Ты только не подумай, что я навязываюсь, просто — это честно…