Константин Соловьев - Америциевый ключ

- Что такое? – встрепенулся он.

Его встретил взгляд пустых, как потухшие лампы накаливания, взгляд.

- Бруттино!

Он бросился к мушкету, проклиная все на свете и сдергивая со ствола тряпки. Торопливо повел стволом, отыскивая знакомую метку в земле, одновременно стараясь замедлить участившийся пульс, мягко и нежно коснулся бронзового спускового крючка… И ничего не заметил. Поле было пусто. Ганзель повернулся к Греттель, ничего не понимая.

- Его все еще нет. Хотя уже четверть первого. Наверно, заблудился или…

- Нет, ты не понял. Бруттино. Помнишь, что ты сказал о нем?

- Э-э-э…

- Ты сказал, он жаден и недоверчив, - Греттель даже воспроизвела его интонацию, как механический фонограф.

- Да, кажется, так я и сказал. А что?

- Жаден. Жадность. Жадность – мать жестокости. Ты понял?

Он уставился на нее, ожидая какой-то подсказки, намека, объяснения.

- Ни единого слова, сестрица.

- «Жадность – мать жестокости». Это он сказал нам вчера, в трактире.

- Да, я помню. И что?

- То же самое я когда-то сказала ему. Точнее, не ему, но он при этом присутствовал. И хорошо запомнил.

Ганзель хотел было поинтересоваться, что это за белиберда, но вдруг сам обмер.

- Театр Варравы, - враз окаменевшими губами пробормотал он, - Ты сказала это Варраве. Когда он хвастался своим новым приобретением.

Ганзель вспомнил кабинет Варравы и закованного в цепи Бруттино. Мертвенный блеклый взгляд его янтарных глаз.

«Благодарю вас обоих за столь ценный дар».

Бруттино слышал все это. Он знал, кто продал его Варраве в обмен на америциевый ключ. Ганзель ощутил, как враз похолодело в груди, точно кто-то закачал в легкие вместо воздуха чистый фреон. Это означало, что…

- Ганзель! Куда ты?

Забыв про мушкет, он перескочил через бруствер и побежал к площадке взрыхленной земли с холмиком. При каждом шаге отдавалось болью в правом бедре, а сердце колыхалось, будто расшаталось за долгие годы в своих креплениях и в любой момент могло ухнуть куда-то в желудок. Но Ганзель не остановился, пока не добежал. И принялся горстями раскидывать холодную рыхлую землю. Он копал судорожно, срывая ногти и не замечая этого. Может даже, слишком поспешно. Ганзель представил себе, что будет, если под пальцами вдруг хрустнет тонкое стекло, и прямо ему в ладони хлынет смертоносное генозелье…

- Стой, - оказывается, Греттель все это время была возле него. Она протянула бледные руки и стала ворошить землю, пока что-то не нащупала, - Есть.

В ее пальцах были пробирки. Пустые пробирки. Пять пустых пробирок.

Впрочем, пятая не была пуста. В ней, аккуратно свернутая, лежала бумажная полоска, напоминая заспиртованного плоского червя в колбе. Греттель ловко выхватила ее тонкими пальцами и развернула.

Послание оказалось коротким, а буквы – неровными и неуклюжими, точно их выводила неумелая рука. Или недостаточно подвижная, с деревянными суставами.

«Не беспокойтесь. Я передам от вас привет папаше Арло».

- Мы обманули сами себя, - упавшим голосом сказал Ганзель, роняя пустые пробирки в мерзлую землю, - Дьявольская деревянная кукла!

- Последовательность и осторожность, - пробормотала Греттель, все еще комкая в пальцах бесполезную бумажную ленточку, - Извини меня, братец.

- Брось. Мы с тобой оба оказались в дураках. Он с самого начала знал, что это мы! Наш маскарад его не провел! Так отчего... Ради Анемии Фанкони, отчего он не убил нас еще там, в таверне? Ведь он мог растерзать нас на месте!

Греттель поджала губы.

- Хотел нас унизить. Мне кажется, он был обижен на нас. Из-за того, что мы чужими руками попытались с ним разделаться, чтоб завладеть ключом.

- И что с того?

- Растения не обижаются, Ганзель. Растения могут защищать себя, растения могут уничтожать других, чтоб защитить свое жизненное пространство, растения могут даже лгать, мимикрируя под другие виды. Но обижаться и мстить… Это не очень характерно для растений.

Ганзель ощутил желание впиться в деревянную голову зубами – так, чтоб аж стружка полетела…

- Забудь уже про свои научные изыскания! – крикнул он, топча сапогом пробирки. Те отозвались из-под подошвы жемчужным звоном стекла, - Его природа давно уже не имеет значения! Дерево или человек, да какая, к черту, разница? У него ключ! И камин остался без защиты. Мы сами оставили его без защиты. Двенадцать часов, целую вечность, назад. Все кончено, ты понимаешь? Он уже добрался до него, твой чертов Бруттино! Мы обманули сами себя! В его лапах – арсенал, по сравнению которым последняя генетическая война покажется эпидемией гриппа! А тебя заботит только то, что может испытывать разумное дерево?

- Это важно. Мне кажется, я стала лучше понимать, что он такое. И чего хочет. Но я хотела бы ошибаться.

- Хватит, - Ганзель резко махнул рукой и, повернувшись, зашагал к брошенному мушкету, - План «последовательность и осторожность» можно бросить. Мы возвращаемся к моей тактике.

Греттель едва за ним поспевала. Судя по тому, как поникли ее плечи и спотыкались ноги, вся усталость последних дней мгновенно навалилась на нее, а спина геноведьмы была недостаточно прочна, чтоб выдерживать подобную нагрузку.

- Что толку? – вяло спросила она, - Камин уже разграблен и пуст. Мы опоздали. В этот раз, боюсь, опоздали слишком сильно, братец.

- Я знаю, - ответил он, - Но, может, мы найдем хоть что-то. Следы, намеки… Четыре «куклы» и груда склянок не могут раствориться в городе без следа. Если они захотят сбыть награбленное на черном рынке, это тоже можно будет отследить. Нам надо в Вальтербург, сестрица, и чем быстрее, тем лучше! Вдруг еще не все потеряно?

- Или же потеряно гораздо больше, чем мы думаем, - произнесла она за его спиной.

* * *

Хибара старого «шарманщика» не изменилась, гниль, жившая в ее щелях и перекрытиях, была бессильна уничтожить стены за столь короткое время их отлучки. Но все же Ганзелю показалось, что обиталище папаши Арло выглядит не так, как прежде. Более заброшенным и зловещим. Игра воображения, не более того, но Ганзель всегда доверял своей интуиции, своему акульему чутью. Акулы не очень сведущи в геномагии, но вот неприятности они чуют за милю. От хибары старого шарманщика с самого начала пахло серьезными неприятностями. Как и от всей этой истории.

- Держись сзади, - коротко приказал он Греттель, не оборачиваясь. Руки крутанули мушкет, висевший стволами вниз, и тот вскинулся, уставившись на входную дверь.

Греттель не собиралась спорить – она тоже понимала, что геномагия кончилась.

В этот раз Ганзель не церемонился с дверью, от удара плечом она с хрустом переломилась пополам и беспомощно повисла на петлях. Ганзель готов был всадить пулю в того, кто окажется за ней, даже палец приятно заныл, но почти тут же был вынужден расслабиться на спусковой скобе.