Михаил Каштанов - Союз нерушимый...

— Ну-с, молодой человек, теперь давайте займёмся Вами.

Пантюшин хотел отказаться, готов, дескать, потерпеть до места, но его в очередной раз мотнуло в сторону, и он позволил усадить себя на край телеги и стянуть с себя заляпанную кровью гимнастёрку. Аккуратно сняв повязку и осмотрев рану, фельдшер поверх пенсне внимательно посмотрел на Пантюшина.

— Да-а-а, молодой человек. На Вас всё заживает, извините, как на собаке. Края раны уже розовые, и я вижу следы ожогов, которые почти не заметны. Да-с, но зашивать нужно. Говорите, что потерпите?

Лётчика, продолжавшего спать, аккуратно переложили на одну из телег, на ней же устроился и штурман. Как не берёгся, а всё равно натрудил ногу, поэтому он откинулся на один бортик телеги, устроив повреждённую ногу на другом бортике. Пантюшин категорически отказался ехать в двуколке, заявив, что 'как командир поедет только со своими людьми'. Заслужив одобрительный кивок от председателя, он забрался в телегу и устроился спиной к движению, чтобы иметь возможность видеть и лётчика и штурмана. Да и вторую телегу тоже, на которую переложили самое ценное оборудование и на которой в окружении местных восседал Крюков, что-то эмоционально им рассказывающий. Таким порядком и двинулись к деревне, в которой находилось правление. Но только после того, как председатель оставил двух подростков охранять место падения, достав из брички и вручив одному из них берданку. Всё правильно — имущество государственное, ему охрана требуется, а что за охранник без оружия?

Деревня Александровка была большой, и еще при подъезде к ней Пантюшин заметил маленькую церквушку. А, значит, это уже не деревня, а село. Что в деревенской иерархии означает много. Село это не только больше жителей, но и возможность иметь свою школу, медпункт, почту, магазин. Статус, однако. Который проявлялся еще при царе — только в селе могла стоять церковь, пусть даже самая маленькая. А жители сбиваются ближе друг к другу не просто так, а по какой-либо важной причине. Важной для жителей, но не для чиновников, часто просто не понимающих этой причины и проистекающей из неё разницы. Андрею вспомнилась деревня, откуда родом, в 'той' жизни, были его настоящие родители. Собственно, деревня была именно селом, которое окружало до десятка деревень, находившихся от пяти до десяти километров от него. Место было очень удобным для сельского хозяйствования. И продуктивным, что не маловажно: заливные луга, сенокосы, большие ровные участки, пригодные для выращивания ржи, и чернозём в низинах. Но городским чинушам, назначенным 'кукурузником' Хрущёвым решать за крестьян, что, когда и где им сеять, это всё было абсолютно безразлично. Поэтому главной усадьбой укрупнённых колхозов была назначена самая бедная и неудачно расположенная из деревень. Чёрт его знает, возможно, у кого-то из чиновников оттуда была родня, но итог сего 'реформаторства' был очевиден — заливные луга перепаханы, 'ржаные' поля засеяны пшеницей, которая в этих краях никогда не росла, а редкие чернозёмы превращены в пастбища. И председатель колхоза, который до укрупнения был в их селе, не был посажен в тюрьму за сопротивление 'гениальному решению партии' только потому, что был инвалидом — фронтовиком и лично знаком начальнику районной милиции. Тоже фронтовику, кстати.

Уже ближе к полуночи Пантюшин дозвонился-таки до Беленко и доложил ему о ситуации. Тот немного помолчал и заявил, что необходимые распоряжения отдаст немедленно и сообщит в Сарапул Гиматову. Приказал завтра, ближе к полудню, принять санитарный самолёт и этим самолётом отправить лётчика и вылететь самим. Потом попросил пригласить к телефону председателя и поручил тому обеспечить охрану места падения самолёта экспедиции и организовать посадочную полосу для санитарного самолёта. Решив организационные вопросы, Андрей и Семён Ильич вышли на улицу и неторопливо пошли к школе, в которой разместили, буквально упавших на голову, гостей. Благо, были каникулы, и в школе находился только сторож. Повернув в проулок, ведущий к школе, Пантюшин увидел, что сторож, представившийся как Макарыч, и Крюков спокойно курят, усевшись на лавочке под фонарём и прислонившись спинами к нагретой за день стене.

— Ну, как там, Лёня?

— Нормально, спят. Присаживайтесь, подымим на свежем воздухе. А потом уже и на боковую.

Сам Андрей не курил, не было привычки, но председатель присел на лавку, свернул самокрутку, насыпав табак из вышитого кисета, закурил и с наслаждением прислонился к стене, вытянув ноги. Помолчали. Потом неугомонный Крюков спросил:

— А что, товарищ председатель, у Вас народ в колхоз как, силком загоняли?

— Тьфу, на тебя, дурень чубатый! Сказано — молодой, да глупый. Посмотри на Макарыча. Да не гляди, что у него одной ноги нет. Он сам кого хошь, куда хошь загонит, силой-то его господь не обидел. Он и на культяпке своей с вилами так обращается, что любо-дорого. А ведь был самый, что ни на есть одноличник. Скажи, Макарыч?

— Это да. Да не любой какой, а этот, как там секретарь районный говорил, во, крепкий середняк. Крепкий. А чего же не крепкий-то: лошадь своя, пара коровёнок, курей держали.

— Про Борьку еще не забудь, — добавил председатель.

— А, ну как же. Кабанчика еще держали, производителя. Хорошо жили, грех жаловаться.

— Чего ж тогда в колхозе?

— Эх, паря... Ну, посуди сам. Коровы и куры при нас, на трудодни купили. Корма для них в колхозе тоже на трудодни получаем. Отрубя, жмых, зерна сколько — нисколько, обратно в колхозе взять можно. Так что остались мы при своих. Лошадь только в колхозе осталась. Так уже и не жалко — если мне что привезти-перевести потребуется, колхоз не откажет. Тут ведь какое еще дело. Пока я был сам по себе, то и все мои болячки были сами по себе. Ну, разве что родня или соседи помогут. Если помогут. А теперь у меня весь колхоз родня. Коллектив, община, что тут еще скажешь. Смотри: — Макарыч постучал по деревянному протезу; — много бы я сейчас наработал, один-то? А в колхозе я при деле и считаюсь не хуже других. Так, Ильич?

— Ох, и хитрый ты мужик, Макарыч! Соглашусь, так он мне на собрании все нервы вымотает, припоминая. Но надо сказать, что службу он знает. Тут к нам пару лет назад какие-то залётные заскочили, на магазин нацелились. Так Макарыч их так пугнул, что еле ноги унесли. И нечего щёки дуть, колхоз тебе за это премию выписал. Забыл? Лучше расскажи, как мы твоему младшему помогли мотоциклу купить.

— Что, тоже на трудодни?!

— Да нет. Тут, какое дело. Макарыч, конечно, куркуль, но куркуль с понятиями. Хотя своего не упустит, понятное дело. Да я бы сам его уважать перестал, если бы он варежку разевал, где ни попадя. Но ведь Советская власть нам сказала, что колхоз есть дело добровольное. Не хочешь в колхоз, живи одноличником и хозяйствуй сам. Макарыч, кстати, попробовал, но через год ему это дело разонравилось. Заработки у одноличников поболе будут, это понятно. Всё твоё и распоряжаешься им как хочешь. Ну, после того, как уплатишь налог на землю и подоходный, само собой. Но и всё остальное — тоже сам. Сам покупай зерно, сам сей, сам собирай, сам вези на мельницу, и за всё плати. За школу и за больницу, кстати, тоже. Сплошные убытки. Попробуешь зерно подороже продать, а тут колхоз с твёрдой ценой. Колхозам же, кооперативам и артелям государство помогает. Техникой, товарами, ссудами беспроцентными, если нужно. И что остается одноличнику? Походить гоголем пару месяцев в году как зерно продаст и всё? А мы и не против, пусть ходят. Да и молодёжи нашей лишняя подработка. Наёмному-то работнику стаж защитывается. Бывает такая оказия, что деньги хочется быстро. Одноличник-то рассчитывается сразу в деньгах, а трудодни когда еще отоварятся. Вот некоторые и нанимаются. Макарычев младший тоже решил подзаработать, мотоциклу ему захотелось. Отработал сколько положено, деньгу получил, а мотоциклы-то в свободной продаже пока и нет. За ней аж в Воронеж ехать нужно. Туда-сюда, не хватает. Вот Макарыч и пришел просить. Правление не отказало, выписали парню мотоциклу. Но мы Макарыча всё равно объегорили, парень его посыльным в район на своей личной мотоцикле катается, а колхоз только на бензин тратится!