Максим Хорсун - Смерть пришельцам. Южный фронт

– Ладно. – Степан отмахнулся, еще не хватало использовать блат. – Забудь. Нет у меня никакой костянки.

Мимо них прошел капитан Слюсарь. Преодолевая расстояние от кочки до кочки великанскими шагами, он поглядел на Степку и Людмилу так, словно те были ему должны денег. Степан даже ощутил под ложечкой холод. Раз-два, и капитан скрылся в ночи, только продолжало доноситься ритмичное хлюпанье грязи под кирзачами.

Людмила откинула полог палатки.

– Зайди, – пригласила она тоном, не терпящим возражений.

В сумраке собрались врачи. Они что-то обсуждали, встав в кружок в самом темном углу. Как только Людмила и Степан вошли, разговор оборвался. Несколько пар глаз бросили в их сторону настороженные взгляды, в неверном освещении казалось, будто у глядящих нет белков, будто между тревожно моргающими веками царит чернота космоса. У Степана едва не вырвалось: «Чур меня!», но он списал увиденное на собственное неважнецкое самочувствие и усталость. Не мог же весь медсанбат состоять из биоконструкций пришлых? Переглядываясь, медики стали расходиться. Воздух был наэлектризован, словно перед грозой.

Людмила потянула Степку за рукав, поставила его под единственную, работающую вполнакала лампочку.

– Склеры потемнели, – сказала она, заглядывая ему в глаза. – Не тошнит?

– Нет, – мотнул головой Степан. – Я вроде плотно поел ближе к вечеру. С тех пор не голодный.

– Вам помочь, коллега? – обратился к Людмиле пожилой врач, под халатом которого угадывались не очень уместные в полевых условиях жилетка и галстук.

– Нет, не нужно. – Степан сейчас же отступил в тень. – Я уже ухожу.

– До завтра, – сказала Людмила.

– До завтра, – ответил ей Степка. Повернувшись к медикам, он добавил: – Всего доброго.

Прозвучало почему-то издевательски, хотя Степан, как ему думалось, произнес пожелание абсолютно искренне.

В блиндаже для личного состава СМЕРПШа оказалось людно. Когда Степка спустился в сруб, произошло то же самое, что и в госпитальной палатке: разговор оборвался. В блиндаже оказались рядовые сотрудники, офицеров не было. И снова несколько пар глаз уставились на него с легкой тревогой и недоумением. Дескать, что здесь забыл?

– Здорово, ребята, – сказал Степан; он слишком устал, чтобы искриться дружелюбием. – Степан Стариков.

– Здорово… Вечер добрый… Здорово, коли не шутишь… – ответили ему нескладно.

– Сынок… – бросил кто-то сквозь зубы, отвернувшись к стягу.

Пахло потом, мылом, луком и копченой рыбой. На столе, за которым накануне беседовал полковник Стариков с сыном, лежал порезанный черный хлеб, варенная в мундире картошка, несколько очищенных луковиц. Над жестяными кружками курился пар. Судя по рыбным костям и крошкам, трапеза уже подошла к концу. Одни солдаты сидели за столом, другие – на полу, привалившись спинами на стены.

Степка отыскал свой бушлат. Теплую куртку, которую он привез с аэродрома близ Степного, кто-то швырнул в угол сруба, а кто-то несколько раз наступил грязным сапогом. Но, в общем, это было понятно – в блиндаже для своих места не хватало, и никто не собирался церемониться с чужими.

– Где прилечь можно? – спросил Степан, вглядываясь по очереди в лица бойцов.

– А ты, брат, разве… не с офицерами? – спросил его чернявый, давно не бритый парень.

– Мне с унтерами привычнее, – отозвался Степан и протянул парню руку: – Степа.

– Арсен. – Чернявый энергично встряхнул ему кисть. – Ну, если так привычнее, то падай, где стоишь!

– Степа. – Он протянул руку следующему бойцу.

Они назвали ему свои имена: кто-то – подозрительно поглядывая, кто-то сдержанно, кто-то почти приветливо… Кто-то едва прикасался к его руке, а кто-то сжимал ладонь с чрезмерной силой, кто-то сначала тщательно вытирал пальцы покрытой жирными пятнами тряпицей и лишь потом отвечал на рукопожатия.

– Виктор… Кузьма… Зураб… Стас… Йонас… Саша…

Когда знакомство закончилось, Степка не удержался и полюбопытствовал:

– Раскололи докторишку?

На него снова уставились с удивлением и неприязнью. Мол, суешь нос не в свое дело.

– А то, – пробурчал, в конце концов, старый служака Кузьма.

Эту брошенную сквозь зубы реплику остальные расценили как разрешение обсуждать произошедшее. Бойцы заговорили, не обращаясь конкретно к Степану, а вроде как продолжая прерванный разговор:

– Васюта рассказал, где спрятал свое «блюдце».

– Оно было, считай, под носом – на дне реки.

– «Блюдце» уже подняли, сейчас там работают саперы.

– И все руководство там.

– Одним летуном стало больше, спасибо и на том Васюте.

– Тот случай, когда чистосердечное признание не смягчит приговор.

– Вот и доверяй после этого докторам, – вставил Степан.

– Да уж… – согласились с ним не без горечи. – Думаешь – настоящий человек, а оказывается – шкура продажная.

Степан опустился на пол, расправил бушлат.

– Мужики, я вздремну, – обратился он к бойцам. – На меня не обращайте внимания.

– Валяй, дремли, – ответили ему. – Жалко, что ли…

Он привалился спиной к стене, накрылся по глаза бушлатом и попытался заснуть. Но, по-видимому, его индивидуальный режим дня и ночи был сбит напрочь. То и дело хотелось кашлять, и он сухо перхал в воротник бушлата. О костянке Степка старался не вспоминать, от одной мысли, что Людмила могла ошибиться, опровергнув страшный диагноз, его бросало в холодный пот. Да и в командовании не дураки сидят: если решили, что людей, побывавших на территориях пришлых, не стоит помещать в карантин, значит, имелось на то основание.

Бойцы говорили вполголоса о том и о сем. Гадали, дадут ли им выспаться в эту ночь или же облава продолжится. А ежели продолжится, то будут задействованы все резервы или все-таки кому-то удастся отдохнуть? Предполагали, когда начнется наступление. Кузьма ворчал, что войска теряют инициативу, что им бы сейчас рвануть до самого Ростова, а они торчат на одном месте, позволяя неприятелю подготовиться к обороне или спланировать свой удар. Арсен проговорил почти шепотом, что якобы ни одной душе не разрешено покидать плацдарм, это распространяется даже на раненых и на ординарцев из штаба фронта, то и дело прибывающих сюда с поручениями от командования.

– Как би н-нас в смертн-ники не записал-ли, – добавил, шумно отхлебнув горячего чаю, остроглазый и бледный Йонас.

На латыша зашикали, обвиняя его в том, что он «каркает».

Повисло молчание. Кто-то жевал хлеб, кто-то размешивал сахар, стараясь не греметь ложкой по кружке.

– Вроде бы заснул, – сказал Арсен, и Степка понял, что говорят о нем.

– Слава тебе, господи, – пробурчал Кузьма. – Принесло же на нашу голову…

Степану стало обидно. Ведь он не сделал ничего дурного этим людям. Ну, да ладно – на обиженных воду возят. Переживем. Еще будет время показать, что он – свой.