Виктор Косенков - Новый порядок

Мегафон упал на камни, загудел.

Люди серой волной кинулись вперед. На штурм.

— Разрешаю залповый огонь!

БУМ! Перезарядка. Падающие тела. Крики. Ругань. БУМ!

Резиновая пуля сбивает на землю с легкостью кобылы, бьющей копытом.

БУМ! Перезарядка.

И все-таки их много. Очень много. Вот уже трясется ограда. Угрожающе раскачиваются ворота.

БУМ! Перезарядка.

Алан кричит:

— Отойти. Два шага назад.

Ворота падают. Поток людей ударяется о блестящую черепаху щитов.

— Бееей! — раскатисто кричит человек в серебряных доспехах, стоя в первом ряду.

— Залповый огонь прекратить! Выборочный отстрел на дальних дистанциях. Водометы, всех, кто появляется на гребне, сносить за баррикаду!

Шипящие струи воды.

Какофония боя.

Черепаха пластиковых щитов. Волна людей. Удар… Удар… Удар…

Кто-то следил за боем. Понятно, что это был не неудачник-агитатор, который бережно убаюкивал шикарную гематому в паху, но кто-то умный, расчетливый, знающий цену и человеческой жизни, и человеческой смерти.

Лукин почувствовал это. Будто незримые руки коснулись его волос, пригладили нежно, но бездушно.

— Приготовить огнестрельное оружие.

А потом на другой стороне площади руки человека, одетого неприметно, толкнули затвор, и через мгновение плавно сдвинулся со своего места курок.

Лукин умер сразу, опрокинулся на спину, на руки верных ему людей.

В этот же миг на баррикаду выскочили люди с автоматами. Грохот рукопашного боя сразу перекрыл звук выстрела. Сначала одного. Потом еще и еще…

Пули косили и своих, и чужих. Они пробивали щиты, доспехи, шлемы. Рядом падали и защитники, и нападающие.

— Стреляйте, стреляйте!

Из амбразур грохнуло почти одновременно. Автоматчиков отшвырнуло за баррикаду.

Человек в серебристых доспехах, густо заляпанных кровью, кричал:

— Не останавливаться! Вперед! Приказ был стрелять! Вперед!

Ему было трудно стоять. Четверо, стоявшие ближе всего, подхватили Алана на руки. Он отбивался здоровой рукой.

— Не останавливаться! Взять баррикаду! Взять баррикаду!

Поредевшая черепаха вдруг раскрылась, щиты упали на асфальт, люди в черной форме кинулись вперед.

Из дневников:

«Если десяток бритоголовых отметелили кавказца — это, несомненно, были русские фашисты.

Если полк вооруженных до зубов боевиков вломился в Россию с территории Чечни — это были „бандиты, у которых нет национальности"».

Изнутри вестибюля телевышки открывалась весьма и весьма малорадостная картина. Мощные прожекторы заливали все вокруг белым, мертвым светом. Наверное, снаружи все находящееся внутри было как на ладони, поэтому защитники искали любое укрытие. Перевернутые столы, кресла, раскуроченная в момент захвата стойка охраны, углы и ниши.

Больше всего боялись не пули, по телевышке не стреляли, боялись этих прожекторов, яркого, жестокого света. От него и прятались.

С наблюдательных пунктов поступала довольно путаная информация. Кто-то видел черную одежду и считал, что здание осадили ОЗГИ, кто-то углядел камуфляж и с перепугу решил, что с минуты на минуту начнет осаду «Альфа». Все источники сходились на одном: что телевышка блокирована и окружена. По данным внешних наблюдателей, два или три бэтээра перегородили дороги, ведущие к зданию, а около самой вышки рычали двигателями два «Урала». И довольно большое число людей в форме и с оружием. Откуда они взялись, кто такие и каковы у них намерения, никто не знал. Попытки наладить переговоры ни к чему не привели. Было ясно только одно — люди, осадившие Останкино, работали на Президента. Легче от этого знания не становилось никому.

Вышло глупо Лидер СПП Арина Магомаева была блокирована на телевышке, а Главный Коммунист Зубаров оставался в Белом Доме. Оба держали в своих руках важные объекты, но поделать с ними ничего не могли. Магомаева имела возможность толкать в прямой эфир пропаганду, а Зубаров мог активно действовать. Все бы ничего, но коллеги по перевороту никак не могли договориться. Если перепуганные правые требовали немедленного освобождения и снятия блокады с Останкина, то левые стремились раздавить Управление ОЗГИ, сидящее, как кость в глотке, по пути в Кремль, а уж потом идти освобождать бывших политических оппонентов. В этом была своя логика. Атакуя телевышку, левые оставляли у себя за спиной очень неприятную силу, предсказывать действия которой не взялся бы никто. Проблема была в том. что взять здание Управления было по-настоящему трудно, операция грозила серьезно затянуться. Потерять же контроль за эфиром было смерти подобно. В результате часть сил штурмовавших, уже с огнестрельным оружием в руках, Управление, была перекинута на то, чтобы терроризировать непонятные силы, держащие в осаде Магомаеву.

К тому же начала поступать тревожная информация о том, что передачи Магомаевой, выстреливаемые в эфир чуть ли не каждые пятнадцать минут, странным образом глушатся и принимают их далеко не во всех точках Москвы, не говоря уж о России. Горожане не торопились активно выступать на стороне мятежников, несмотря на обложную масс-медиа-бомбардировку. Россия настороженно прислушивалась к происходящему в столице. Никто не торопился выступать за или против новой власти. Всем были памятны кровавые события девяносто первого, и каждый понимал, что если переворот и возможен, то он будет произведен именно в Москве, А стало быть, и трепыхаться незачем. Пусть москвичи отдуваются. Жители столицы тем временем сидели по домам, отойдя подальше от окон и дверей. В каждой квартире был включен телевизор…

Воздух в вестибюле телевышки был переполнен адреналином. Тяжело дышали люди, прячущиеся кто где. Им было страшно. От той тишины, что царила снаружи. От молчаливых фигур, которые то и дело появлялись в поле зрения. Проскальзывали неясной тенью и снова покидали осажденных наедине с беспощадным светом прожекторов.

Гена Тополев попал в эту переделку не случайно. Он считал себя человеком особенной породы. Бунтарем-одиночкой. Тем, кто является при любой власти занозой у нее в заднице, борется за благо народа, но остается этим народом непонятым и непризнанным. Герой с большой буквы, волк, одинокий и свободный. Это слово, «одинокий», было для Тополева определяющим. Всю жизнь его дразнили, гоняли, выкидывали из разных компаний. Он был некрасив, скучен, занудлив и не умел пить, срываясь то и дело на пьяные слезы и рвоту. Не имея желания обработать собственную ущербность напильником, Гена решил, что его удел — это одиночество, и принялся эту свою судьбу старательно украшать. После попытки откровенно показного суицида родители затащили его к психологу, который завел на него «дело», где написал: «склонен к жертвенности». Под этим грифом Тополев и жил. Его можно было без всякого труда затащить на митинг протеста, демонстрацию или пикет. Ему не нравилась нынешняя власть в любом ее виде. Даже идея анархии вызывала в Тополеве протест. Хотелось борьбы. Но отсутствие цели превращало движение вперед в топтание на месте.