Виктор Косенков - Русский клан

Михаил в досаде хлопнул ладонью по столу и вышел из кабинета. Комната Ларисы находилась дальше по коридору. Полянский чуть-чуть приоткрыл дверь и увидел, как Лариса, нацепив на кончик носа очки, что-то набирает на клавиатуре. Ее пальцы легко порхали, а черные густые брови чуть-чуть хмурились. Чтобы не испугать ее, Миша тихонько постучал в дверь.

— А! Это ты! — Лариса взмахнула ресницами. — Проходи.

Полянский вошел, чмокнул жену в макушку и, развернув стул для клиентов, уселся на него, как на коня.

— Чем занимаешься? — спросил он.

— Да вот… Переделываю исковое заявление. Посмотри. — Она протянула ему тетрадный листок в линейку, исписанный дрожащим почерком.

Михаил взял пожелтевший листик и пробежал его глазами.

— Крик души, — прокомментировал Полянский. — Так в женский журнал пишут.

— Но не в суд, — покачала головой Лариса.

Истица умоляла признать своего супруга ограниченно дееспособным в связи с тем, что он любит выпить. Заявление, написанное от руки, содержало такие обороты, как «плачу горькими слезами», «есть ли божья правда», «не по-христиански», в общем, все, что нужно для душещипательной статьи. Но шелестящему бумажному монстру, по имени Машина Правосудия, этого было недостаточно. Божество Закона не разумело языка простых смертных и сурово наказывало обратившихся неподобающе.

— Да, — невесело усмехнулся Полянский, — было бы смешно, если бы не было так грустно.

— Не знаю, зачем я взялась за это дело. Я у нее еле-еле вытянула все нужные подробности и факты.

— Намучаешься…

— Жалко мне ее. Денег в доме нет, квартира на мужа записана, он собрался ее чуть ли не за бутылку водки продать… Она, бедная, даже не понимает, что в канцелярии ее заявление никто не примет. Жалко ее, — повторила Лариса и вздохнула. — Хочешь, возьми ее бумагу к себе в папочку.

Полянский собирал всевозможные курьезы из области делопроизводства. Набралась уже солидная папка справок, ходатайств, заявлений, объяснительных, милицейских протоколов. В основном смешные, наивные, хитрые документики. Но иногда попадались составленные грамотно, почти профессионально, со знанием законов, страшные, злые бумаги. Отсудить. Отобрать. Принять меры. К отцу… Матери… Дочери… Сыну… Документы-уродцы, отражающие внутренний мир людей, их создавших. Полянский называл эту папку «кунсткамера».

— Нет, не возьму. Грех смеяться над таким. А на злодейство не тянет.

— Ты только никому из наших не говори, — попросила Лариса, имея в виду сослуживцев. — Не поймут ведь.

— Всяко не поймут. — Михаил потянулся через стол и поцеловал жену в бархатную щеку. — Я пойду, мне пора…

— Уже? — Лариса расстроилась.

— Не переживай, я постараюсь быстренько развязаться. Мне и самому противно, но ничего не поделаешь. Если эта выдра упрется, можно попрощаться с регистрацией.

— Да, я все понимаю…

— Вот и умница. — Миша снова чмокнул Ларисину макушку и вышел.

Лариса еще некоторое время сидела, глядя перед собой ничего не видящими глазами. Потом встряхнулась и вернулась к работе.

«Может быть, не надо было к ней заходить? — усомнился Миша. — Только расстроил. Все равно не стал бы сейчас заводить разговор о втором ребенке. Какая-то она в последнее время расстроенная, подавленная». У него даже мысли не возникло о том, что жена до умопомрачения ревнует.

Полянский любил женщин, и они отвечали ему взаимностью. Не сказать, чтобы Михаил был красив. Современные понятия о мужской красоте к нему были неприменимы. Слабое, узкоплечее существо, с распирсингованным телом и худенькими ломкими ручонками, по необъяснимому стечению обстоятельств ставшее мужским идеалом в две тысячи двадцать пятом году, никак не походило на Мишу.

Греческий бог — это уже устарело. Хотя Полянский действительно чем-то походил на него, но так, словно был негативом. Северный бог. Белокурый, светлоглазый, с тонким прямым носом. Крепкая фигура, волевой подбородок. В общем, «Рюриковичи мы». Кроме этого, его красота была окутана невероятной, тонкой, как аромат женских духов, харизмой. При этом Полянский не был дамским угодником, у которого всегда наготове затасканный комплиментик. Нет. Сами женщины находили в нем что-то, неизвестное ему самому. И каждая что-то свое. «Женщину нужно любить такой, какая она есть!» — качал головой Миша. Наверное, именно это слабая половина человечества чувствовала в нем сразу. Любовь к себе. Ну какая здоровая женщина устоит перед таким аргументом?

Сидя за рулем автомобиля, Полянский терпеливо уговаривал себя, что даже мадам Аграновская, в принципе несчастная женщина, тоже хочет немножко любви.

Получалось не очень хорошо.

— Я чувствую себя проституткой, — сказал вслух Михаил.

Он тормознулся около магазина. Надо было, в конце концов, прикупить злосчастных гвоздик.

Заодно Миша зашел в ювелирный. Сам не зная почему.

На укутанной в бархат витрине были выставлены различные кольца, цепочки, кулончики, серьги… Задумчиво рассматривая витрину, Михаил понял, что у них в семье нет семейного амулета. Кажущаяся мелочь была очень важна. Отличительный знак. Принадлежность к Полянским. Такая вещь делала семью чем-то особенным. Заговором. Тайной. У Вязниковых — кулон на цепочке, у каждого члена семьи свой. Знак родителей, детей, знак наследника. У матери Вязникова — амулет бабки. Эти семейные украшения передаются из поколения в поколение. Когда Вика забеременела, свекровь отдала ей свой кулон, а Вязников для своей матери сделал амулет бабки.

Морозовы не стали все усложнять. У них есть глава рода и его жена, «мать рода», как написано на внутренней стороне очень простого золотого кольца. Кольцо главы рода с рунным рядом по ободу, на внутренней стороне которого: «глава рода Морозовых».

Это были семейные реликвии. Предметы, которые в древности становились артефактами. Ценность которых измерялась уже не материалом и не весом, а чем-то особым, историей, силой тех людей, которые носили их, вкладывали свою энергию, тепло своей души.

— Желаете что-то? — Справа за плечом образовалась девочка-продавец.

— Колечко для жены ищу…

— Вам подороже или поскромнее?

Полянский, не задумываясь, ответил:

— Покрасивее…

Продавщица что-то защебетала и повела его в сторону другой витрины. Но краем глаза Миша зацепился за огненную искорку, вспыхнувшую слева. Красный рубин.

— Погодите. Я, кажется, выбрал…

На улице, в цветочном киоске он с содроганием купил три красные гвоздики,

— Ах, Мишенька, не стоило, право. — Аграновская приняла цветы с жеманной улыбкой. — Какой вы все-таки салонный лев.

— Ну что вы, Нинон, я всего лишь скромный любитель по сравнению с вами. — Михаил пододвинул даме стул.