Дмитрий Беразинский - По ту сторону черной дыры

— Замуж — не на эшафот, авось и понравится!

— Хорошо, — решительно сказала принцесса, — если твое предчувствие меня не обманет, то я тебя награжу…

— Как? — выстрелил вопросом шут.

— Оженю! — нашлась Диана, — решено — оженю.

— На ком? — всполошился Жак. Он, как и всякий философ, к женщинам относился с настороженностью и недоверием — странное у вас, женщин, понятие о награде!

— Ага! Сам боишься! А оженю я тебя, да вот хотя бы и на Камилле!

От окна послышался шум падающего тела. Беседующие оглянулись и увидели горничную, лежащую в глубоком обмороке. Диана схватила колокольчик чтобы позвонить, но шут движением руки остановил ее.

— Сейчас мы ее в два счета! Мне их лекарь, «Акиша Ивановович» дал одно снадобье, — и вытащил подлец, из небольшого кошеля, висящего на поясе, уже знакомый нам пузырек с нашатырем, — один момент.

Свинтив колпачок, он поднес к органам обоняния девушки дьявольское зелье.

— Надо же, не обманул лекарь! — завопил он в экзальтации, когда Камилла открыла глаза, — это вам не нюхательная соль, от которой лишь начинается насморк!

Камилла с ужасом глянула на довольного Жака и хотела было снова сомкнуть веки, но тот покачал головой:

— Не советую, милая, — протянув руку, он хотел помочь девушке встать, но та с воплем сама вскочила на ноги.

— Вот видишь, Диана, подтверждение моим словам, — обратился паяц к принцессе, — сей мягкий и податливый кусок плоти, все достоинства которого заключаются в грушеподобном строении тела и смазливой мордашке, смотрит на меня с ужасом. Ее идеалом является владелец винного погреба, высокого росту, ладного вида, который после года замужества будет возить на ней бочки с вином и заставлять любезничать с более-менее богатыми посетителями за пару медяков, которые с удовольствием присоединит к дневной выручке. А ночью, намотав вот эти роскошные волосы на руку, будет стучать этой прелестной головкой о стену, вопя, что она шлюха и проститутка. Она родит ему троих детей и четверых произведет на свет мертворожденными, а от пятого умрет из-за удара в живот любимой мужниной ноги.

Жак сплюнул. С его лица исчезла приветливая придурковатость. Он посмотрел на горничную с презрением.

— Всю оставшуюся жизнь она будет проклинать свою судьбу. Видишь, как она смотрит на меня? Я же дурак, шут, паяц, хам, ничтожество. На мне этот дурацкий колпак, а под ним абсолютно неимпозантная плешь! Я — фигура не мужественная и не богатая!

Шут еще раз сплюнул.

— Диана, с чего ты взяла, что я хочу жениться на этой дуре? Выдай ее за первого попавшегося мясника. Пусть ходит с разбитой рожей и больной спиною!

Принцесса встала с кресла, подошла к столику, налила из хрустального графина в бокал вина, и протянула его раскипятившемуся шуту.

— Да, Жак. Я прекрасно все понимаю. Доля принцессы едва ли лучше. Выдадут замуж за какого-нибудь «кенинга», хорошо, если не мужлана. Будешь выходить из своих покоев три раза в год на два бала и один прием в честь возвращения брата из очередного похода. Остальное время сидишь в окружении фрейлин, болтающих о всяких глупостях. А в это время твой супруг развлекается на охотах, пьянках, войнах и тискает всех, кто попадется под руку. Я ведь прекрасно помню своих покойных родителей! По мне, так уж лучше в монастырь.

Шут, потягивая вино, стыдливо молчал. Ну не рассказывать же этой невинной девчонке, что пока ее отец был в загулах, шут Жак развлекался с ее светлейшей мамашей, и результатом этих развлечений стала юная Диана.

Старший прапорщик Мухин гнал в тундру белых лошадей. Табун попался на редкость своевольный — жеребцы скалили зубы, ржали, и не обращали на пастуха никакого внимания.

Сполохи северного сияния, освещающие покрытую лишайником равнину подобно гигантскому стробоскопу, не позволяли поверить в реальность происходящего. Над головою Леонида Ивановича порхали саламандры, сновали белесые чертенята с бутылками портвейна, который почему-то назывался «Три шестерки». Он подставлял им свой походный восьмисотграммовый стакан, умоляя налить, но коварные твари игнорировали его мольбы.

— Да налейте же! — чуть не плакал старший прапорщик.

— У-ху-ху! — смеялись чертенята.

— Пожалуйста! — умолял страждующий.

— Ха-ха-ха! — ржали саламандры.

— Умоляю вас!

— О-хо-хо! — ухали ундины.

— Бессердечные! — завопил старший прапорщик и проснулся.

За окном было уже темно, но сквозь цветные стекла еще виднелись последние проблески заката. Леонид Иванович осмотрелся. Постель его была смята, словно на ней совокуплялись гориллы. Подушка, зажатая между ляжками, имела самый жалкий вид.

По телу ручьями бежал холодный пот. Мухина бросало то в жар, то в холод. Он пошарил руками вокруг себя — вот она! Верная фляга, приятно булькающая, обещающая очищение от скверны и неземное, ни с чем не сравнимое удовольствие опохмелки!

Леонид Иванович трясущимися руками отвинтил пробку и поднес ко рту горлышко заветного сосуда. Но чуда не произошло: безотказно лечившая до сего дня жидкость вдруг обдала его запахом, у которого не было названия ни на одном из земных языков и от которого у старшего прапорщика вдруг заныли кости и судорогой свело мышцы шеи и спины.

Через полминуты ломота прошла, но ощущение отвратительности осталось. Недоумевая, он слез со своего беспокойного ложа, налил на каминную полку немного жидкости из фляги и поджег. Все правильно — по голубоватому оттенку пламени Мухин опознал тот самый состав, который на протяжении долгих лет служил ему верой и правдой, помогал в горе и в радости, лечил самые страшные раны души и тела. Обрадованный, он повторил попытку опохмелиться, на этот раз зажав нос рукой.

Бесполезно. Вторая попытка окончилась еще более плачевно, нежели первая. Едва он сделал несколько глотков, как проклятая влага поперла изо всех щелей, так и не пожелав попасть в желудок.

— Минздрав тебя, Леня, предупреждал! — выругал он сам себя. В дверь просунулась голова Булдакова. Стук поступил с задержкой в несколько наносекунд. Булдаков утверждал, что стучится и одновременно открывает дверь, но из за разницы между скоростями света и звука все видят сначала его, и только затем до их ушей долетает звук стука.

— Ба! Иваныч, ты еще не готов! — осуждающе произнес большой начальник, — а ведь знаешь, что церемония начинается через час!

— Уже готов! — прохрипел Мухин голосом умирающего Гитлера, — я не еду.

Подполковник позволил своему телу окончательно пересечь черту порога. Ему показалось, что он ослышался. Всем было известно, что старший прапорщик Мухин не пропускает ни одной пьянки.

— Иваныч, скажи мне, что ты пошутил или оговорился, — Булдаков со всех сторон осмотрел своего заместителя и ближайшего собутыльника, — неужто влюбился?