Андрей Сердюк - Дороги Младших Богов

— Выходит, зря тогда мы таким вот макаром проверку на дорогах учинили?

— Не зря… Ведь если твой двойник знает такие родные для нас подробности, то мне, собственно, не по фигу ли, какая из твоих версий со мной дальше пойдет? И тебе соответственно. Сечешь?

— Секу. Только это всё как-то неправильно…

— А что делать, Дрон, если мы условия этой игры пока не знаем?

— Ну да, не вешаться же.

И мы опять замолчали. Не потому, что нам нечего было друг другу сказать, а потому, что молчанием в тот момент можно было выразить всё.

И молчали мы так душевно минут этак десять. Больше не получилось: солнцу надоело пыжиться, оно начало скользить к закатной черте и откуда-то моментом возникли полчища настырных кровососов. Комаров. Вернее, комарих. Те еще подруги.

Энергично отмахиваясь вениками из кровохлебки (есть такая занятная трава, коренья ее хороши при резях), мы двинули к дороге. Но сразу дойти опять не получилось.

Когда переходили через русло высохшего ручья, услышали какие-то невнятные крики и шум отчаянной возни. Где-то невдалеке происходило что-то такое не очень хорошее. Будто кто-то кого-то насиловал. Мы переглянулись и рванули, ни слова не произнеся, на эти звуки.

А там, средь трав густых, не знавших никогда покоса, дрался сам с собой наш братец Гоша. Ничего удивительного в этом, собственно, не было. Мы-то ладно, мы так, типа случайно и невзначай, а ему сам бог велел с самим собой помутузиться. Он же по жизни с собой всегда в раздрае. Вечная у него внутренняя борьба в душе происходит. А раз так — пора ей было когда-то и материализоваться. А тут такой удобный случай. С этими здешними двойниками.

Оба Гоши катались по траве и душили друг друга. Схватили вот так вот ручищами друг друга за кадыки — и всё. Морды уже посинели. И уже даже не кричат — хрипят. И им было не до нас.

А мы чем ближе подходили, тем четче понимали, что надо что-то срочно решать. Что еще пяток секунд — и ни одного Гоши вообще в природе не останется. Ни левого, ни правого. Никакого. Я вытащил пистолет, поднял, но тут же опустил. Черт его знает, какой из этих двух был наш.

И тут над ухом раздался выстрел. Я вздрогнул и медленно обернулся.

Это Серега выстрелил. А кто же еще?

Вот за это я его и уважаю. Что он никогда не боится брать всю ответственность на себя. В общем-то поэтому он у нас и первый номер. А я ведомый. И меня это не напрягает. А Гошу вот, например, напрягает. Поэтому он теперь и в Америке…

Господи, что я такое несу?! Какая там Америка? Если они оба тут были. Один с дыркой во лбу. А другой — живой, но кровью харкающий. На коленках стоял в позе мойщика полов, подняться ни фига не мог.

— Как ты определил, какой из них какой? — спросил я восхищенно у Сереги.

— Да никак, — мотнул он головой, — пятьдесят на пятьдесят — нормальные шансы.

Я офигел от таких дел и захлебнулся воздухом. И тоже стал кашлять. Серега саданул мне пару раз по спине и пошел к Гошке.

— Ну как ты тут? — спросил Серега, помогая ему встать.

— Он мне рукав оторвал, — простонал Гошка; один рукав пиджака действительно был у него выдран с корнем. — Представляете, захожу в одно тут кафе, смотрю — а я уже сижу там за столиком. Spitting image… Ну я и от греха… Ноги в руки.

— И что? — спросил я.

— А этот за мной… Долго гонялись. Но нагнал.

— Видим, — сказал я.

— И сразу накинулся, сволочь. Не, ну что за страна! А? Пройти невозможно, чтоб на какого-нибудь придурка не нарваться.

— Это ты, Магоша, сейчас в тютельку, — согласился на этот раз с ним Серега и спросил: — Идти-то сможешь?

— Смогу, — сказал Гоша и кивнул на свой труп: — А с этим что будем делать?

— Ничего, — сказал Серега.

— В смысле естественный отбор, внутривидовая борьба, да? — спросил Гоша.

— Почему те мы… они то есть, разбрелись-разбежались? У них всё как у нас было?

— Вот этого мы уже никогда, похоже, не узнаем, — ответил Серега.

— А меня не оставляет такое ощущение, чуваки, что вы меня разыгрываете, — заявил Гоша вот такое, не придумав ничего лучшего.

— Ага, разыгрываем, — усмехнулся я. — Шуткуем!

— Стой, — схватил меня Серега за плечо, — дай-ка свою волыну.

Я протянул.

— Вот смотри, — повернулся Серега к Гошке, — раз ствол и два ствол. Читай заводской номер на этом.

— Ка Эл тридцать семь двадцать четыре, — прочитал Гошка.

— А теперь на этом.

— Ка Эл тридцать семь двадцать четыре, — прочитал Гошка на другом.

— Вот этот вот ствол Дрона, а этот вот ствол двойника Дрона, — объяснил Серега. — А еще и мой двойник здесь терся… По-прежнему считаешь, что это мы тебя мистифицируем? Что артиста с твоим фэйсом для спектакля наняли? И завалили его для смеха? А?

— Кстати, тебе для справки, — добавил я, — мы своих тоже завалили.

Гошка посмотрел сначала на Серегу, потом на меня и сказал:

— А в Диснейленде, между прочим, когда идешь на русскую горку, предупреждают: «Аттракцион может вызвать дисфункцию вестибулярного аппарата».

Мы ничего америкосу на это не сказали. Просто Серега отдал мне мой или мой ствол, и мы продолжили свой путь.

Свой.

Но только, как стало уже очевидно, по чужому маршруту.

Это как у «Чайфов»:

И лишь дыханье за нашей спиной

Нас заставляет делать движенье

В ритме сердец наших коней.

Все это похоже на отраженье

Не нами придуманных наших идей.

Мы шли молча. Но я уверен, что и Серегу и Гошку занимал в те минуты тот же самый вопрос, что и меня, — где мы?

Я, к слову, не без какого-то странного эстетического садомазоудовольствия перебирал варианты: в инфернальном шапито? на том берегу Стикса? в тени Вавилонской башни? внутри гравюры Эшера? в степях Внутренней Монголии? А может быть, в комнате смеха? В комнате истерического смеха. В комнате истерического смеха, забитой кривыми зеркалами.

Угадать было невозможно. Но врубиться — легко. Ведь всё, что с нами только что случилось, не намекало, не шептало, а заявляло в полный рост и голос, что мы попали туда, где бытие и небытие, реальное и мнимое, былое и грядущее, истина и абсурд, святое и греховное, я и он, молчание и слово — все эти и другие, какие только можно придумать, бинарные оппозиции в определенном смысле вовсе не противопоставлены друг другу. Их в этом смысле невозможно было здесь разделить. Есть ли название такому месту? Конечно, есть.

И вы его знаете.

И теперь Серега шел впереди.

Так было привычней.

И эта привычность позволила мне сочинить очередную притчу — ошалевший мозг пытался защититься от воздействия вывернутой наизнанку реальности.

Притча случилась о Вчерашнем Дне. Вот она. Я быстро.

В одном городе жил человек, который всю свою сознательную жизнь коллекционировал дни.

Ничего экстраординарного в этом, конечно, не было: кто-то собирает марки, кто-то гардеробные номерки, кто-то осенние закаты — подобный вид коллекционирования, как известно, получил в последнее время особо широкое распространение, — а этот человек — прожитые дни. Но коллекция его была огромна. Что правда, то правда. Ведь к тому моменту, о котором сказ, прожил он — представьте только! — без малого сто три года. Что составляло в приблизительном пересчете плюс-минус тридцать семь с половиной тысяч дней. Согласитесь, не слабая коллекция. И ценна она была прежде всего своей полнотой. Не один день из жизни не был им потерян. Каждый был засушен, пронумерован, описан и уложен в отдельную коробочку. С биркой.