Владимир Горбачев - Темные пространства

Я начал лихорадочно вспоминать. Полет без оповещения, преследование, попытка уйти, взрыв… обломки на триста метров, тела не найдены…

— Видите ли, Александр, — продолжил Риман с видом учителя, наводящего ученика на нужный ответ, — человек, летевший на этом флайере, очень хотел, чтобы мы считали его погибшим и больше не искали. Он сделал для этого все. Картина гибели получилась очень впечатляющей и натуральной. Даже слишком натуральной. Он перестарался.

Внезапно я догадался:

— Обломки! Разве они должны были затонуть?

— Правильно! Конечно, не должны. Корпус флайера сделан из легкого пластика, он не тонет в воде. Но главное, что мне сразу показалось подозрительным, — это пятно. Ведь флайер работает на водороде, там нет никаких жидкостей, масел тоже практически нет — откуда же пятно? Картина должна быть прямо противоположной: множество обломков и никакого пятна. Когда я пришел к этой мысли, я связался с СВК и попросил проверить записи радаров перехватчика. Знаете, что на них обнаружили?

— Никакого взрыва?

— Совершенно верно! Человеку можно внушить что угодно, но прибор фиксирует лишь то, что происходит на самом деле. Флайер и не думал взрываться: снизившись, он над самой водой пошел на юг. Я попросил турецкую СВК дать мне данные о его дальнейшем продвижении. Я боялся, правда, что он и с турками проделает ту же штуку, но он, видно, решил, что он нас хорошо обманул и не стал больше устраивать фокусов. Флайер с бортовым номером РК1477 пересек границу в 4.23. Вот что он сообщил о себе. — Генерал перебросил мне листок. — Большая часть здесь, как ни странно, правда.

Начальник Управления вновь прошелся по кабинету и, миновав Брейгеля, остановился перед большим экраном, с которого на нас смотрело лицо незнакомца, — то, что с таким отвращением рисовала по моей просьбе Анна.

— Ночной гость господина Путинцева не погиб, Александр, — не будем заблуждаться на этот счет. Кто он? Где сейчас находится? И — повторюсь — что намеревается делать дальше? На все эти вопросы вам предстоит ответить. Оставьте пока в покое известных нам гипнологов и конкурирующие общины — мне кажется, здесь поиск нам ничего не даст. Сосредоточьтесь на прошлом Путинцева, ищите там. Далее: способ воздействия. Поднимите все дела за последние 15 лет — может, отыщется что-то похожее. Вот, кажется, все. Послезавтра жду вас с очередным рапортом.

Я взял со стола листочки с данными о разбившемся и воскресшем флайере и с текстом выступления Путинцева и направился к двери. Когда я уже взялся за ручку, Риман окликнул меня:

— Александр Федорович! Я бы хотел, чтобы вы помнили, что наш подопечный умеет не только скрываться, но и нападать в самый неожиданный момент.

Я принял предупреждение к сведению и молча вышел. Фраза «будьте осторожны» никогда не употреблялась в нашем Управлении.

Рединг умер вчера вечером: Он до последнего часа находился в сознании и все просил меня быть ближе к нему и возложить на него руки — видимо, это несколько ослабляло боль. Большего мне, к сожалению, сделать не удалось. Все попытки оживить разрушенные нервные центры приводили только к новым мучениям.

Ни в чем так не выражается бессмысленность жалкого человеческого существования, как в хлопотах, которыми живые окружают мертвое тело, — эту пустую оболочку, вмиг ставшую досадной обузой, отвратительным грузом, лишь только отлетело слабое, никчемное, но все же дорогое кому-то «я». Никто из нас не знал, как похоронить Виктора, никто не мог изготовить гроб — и в то же время никто бы не понял меня, если бы я предложил просто сбросить тело в одну из шахт. Неттлингер отыскал где-то сравнительно целый ящик, достаточно длинный, но узкий, так что покойника пришлось класть боком. К счастью, окрестности изобилуют глубокими ямами. Нам оставалось лишь опустить наш груз в одну из них и забросать камнями. Всем хотелось чем-то увенчать эту маленькую пирамиду, как-то выделить ее. Крест? Это было бы нелепо. Тот же Неттлингер вдвоем с Фабером приволокли здоровенный камень (который, кстати, отчаянно фонил) и водрузили его наверху.

Все ходили потерянные, и чтобы встряхнуть их, я провел занятие, настоящее, в ходе которого каждый должен был показать все, на что способен. Начали неохотно, вяло, но постепенно втянулись. Кажется, мне удалось внушить им, что их дальнейшее совершенствование станет лучшей памятью о Викторе.

Как всегда, упражнения с полями лучше всего удались Скиннеру, а фантомы — Бейме. Фантазия есть у всех — иначе бы я не выбрал их, и у всех (пожалуй, кроме Марио) образы получаются достаточно яркими и впечатляющими. Но лишь Гюнтеру удается добиться не только полной их управляемости, но и высокой сопротивляемости внешним воздействиям. Зато его слабым местом остаются те же поля, а особенно — самовоздействие. Я вижу, что это его бесит. И чем сильнее он переживает свои неудачи, тем лучше я его понимаю и тем ближе он мне становится. Сентиментальное признание, которое я доверю лишь этой бумаге: я словно бы чувствую в нем своего сына. Я не знал отцовства (какой-то ребенок родился у Марии, кажется, девочка, но это не в счет, она никогда меня не интересовала), и вот теперь ощущаю его радостные и грустные стороны. Да, грустные тоже: ведь Гюнтер повторяет мой путь, мои мучения и неудачи. Я тоже, достигнув предельного совершенства в феноменальном мире, ничего не могу поделать с собственным бренным телом: быстро устаю, мешает одышка, болит покалеченная нога. В этом таланте, которым Творец столь щедро наделил других — хотя бы слащавого Чекеде, — мне отказано. Почему? Пусть это остается на Его совести — если у Него она есть.

Шутка, конечно. Я не восстаю против Творца, не пытаюсь Его низвергнуть, напротив, я стремлюсь как можно более полно реализовать Его замысел.

После занятия беседовал с новичком. Конечно же, он ошеломлен, растерян — странно, если бы обстояло иначе! — но воспринимает окружающее достаточно адекватно. Кажется, наше занятие произвело на него большое впечатление. Я немного позанимался с ним. Пока трудно судить, что из него получится в дальнейшем, но задатки несомненно есть. А уж насколько удастся из развить, зависит от меня.

Разумеется, он задал, вопрос о событиях, свидетелем которых он стал накануне и которые привели его в наш лагерь. Я объяснил причины, заставившие меня прибыть в поселок, и смысл того, что за этим последовало, — естественно, не раскрывая всего, в пределах, достаточных для понимания. Труднее всего ему было свыкнуться с новым отношением к досточтимому господину Путинцеву — хотя то, что я рассказал, безусловно, поколебало пьедестал, на котором до того возвышалась сверкающая статуя Учителя Максима; на ангельском венце вокруг его чела вдруг появились весьма заметные пятна. Впрочем, я не ставил своей целью чернить покойного и оправдывать свои действия. Я не нуждаюсь ни в оправдании, ни в защите. Я хочу лишь, чтобы меня правильно понимали. Кажется, он понял.