Бен Бова - Орион и завоеватель

Я с трудом поднялся на колени, потом встал на онемевшие, замерзшие ноги. Я рвался к искорке света, словно гибнущее животное, и наконец сумел различить в ледяном тумане сверкавшую серебристую сферу размером не более моего кулака.

Я снова чуть не упал в обморок, но наконец добрался до мерцавшего круглого огонька. Я попытался заглянуть в него, словно в магический шар…

– Орион, – услышал я слабый голос Ани. – Орион, ты здесь? Я не могу долго говорить.

– Я… здесь, – выдавил я. Мое охрипшее, горящее горло саднило, а голос звучал глухо, будто исходил из ада.

– Орион! Я едва вижу тебя. Мой бедный, как ты страдаешь!

– Здесь, – повторил я. И, как мне показалось, разглядел ее силуэт в крошечной сфере; Аня, одетая в обычный серебристый костюм, держала в руке нечто похожее на серебристый же шлем.

– Как я хочу помочь тебе! Как я хочу быть возле тебя!

– Просто знать… что ты… – с трудом произнес я. – С меня и этого довольно.

– На нас обрушилась беда, Орион. Мы нуждаемся в твоей помощи.

Будь у меня силы, я бы расхохотался: я умираю, а им нужна моя помощь!

– Ты должен вернуться в Пеллу! Ты должен повиноваться Гере! Это важно, жизненно важно!

– Нет. Я презираю ее.

– Я ничего не могу сделать, пока ты не покоришься ей. Что бы тебе ни казалось, я люблю тебя, но ты должен выполнять приказы Геры, если хочешь, чтобы я тебе помогла.

– Она… убьет… Филиппа.

– Так и должно быть. Пусть исполнится ее желание. Иначе развяжется целый узел – существующего ныне континуума. Этого нельзя допустить, Орион! Кризис слишком глубок. Нам не остается ничего другого.

– Она… ненавидит… тебя.

– Это не имеет значения. Все не имеет значения. Существенно лишь то, что кризис нужно разрешить. Прекрати сопротивляться ей, Орион! Сделай так, как велит Гера.

Собрав все силы, я покачал головой:

– Это невозможно. Я… умираю.

– Нет! Ты не должен умереть! Мы не сможем оживить тебя. Призови все свои силы. Ты должен вернуться назад в Пеллу и помочь Гере.

Я закрыл глаза… должно быть, не более чем на миг. А когда открыл их, серебристая сфера исчезла и взволнованный голос Ани остался лишь в моей памяти. Я не слышал ничего, кроме завывания ветра, и ощущал, что мое сердце вот-вот остановится.

– Неужели я действительно видел Аню? – бормотал я, едва ворочая полузамерзшим языком. – Или же мне все привиделось из-за лихорадки, болезненного забытья, в которое я впал, приближаясь к смерти? Видел я ее или мне просто почудилось это?

Я брел, утопая по грудь в снегу, не видя перед собой цели. Не знаю, сколько это продлилось. Я был похож на корабль без руля, на пьяницу, забывшего, где находится его дом. Аня хотела, чтобы я вернулся в Пеллу и верно служил Олимпиаде, точнее, самовластной богине Гере, чтобы убил Филиппа, возвел Александра на трон Македонии, открыв ему путь к кровавому завоеванию мира.

Но я не мог сделать этого! Едва переступая ногами, я заставлял себя брести по снегу. Холод становился все сильнее, ветер пронизывал меня насквозь, обостряя и без того нестерпимую боль. Его вой казался мне смехом. Он будто потешался надо мной – жалким человеком, блуждавшим в снежных заносах, над неуклюжим живым автоматом, выполнявшим задание, которое он не способен понять.

Я постепенно утрачивал чувствительность. Неотвратимо уходили и силы. Я уже не мог ни видеть, ни слышать. Сотни раз я падал и сотни раз с трудом поднимался. Но беспощадный холод одолевал меня. Наконец я рухнул лицом вниз и на этот раз не смог подняться. Снег белым одеялом укрыл мое тело. Одна за другой отключались функции организма: дыхание почти остановилось, сердце сокращалось один только раз в несколько минут, чтобы не прекратилась жизнедеятельность мозга. Мне снился сон. Странный и путаный, в искаженном виде он повествовал о моих предыдущих жизнях, о прежних смертях и о любви к Ане, являвшейся мне в различных обличьях. Ради любви ко мне, к созданию, которое сотворил ее собрат творец, чтобы сделать своим оружием и охотником, своей игрушкой, убийцей и воином.

Меня сотворили, чтобы повести отряд воителей, подобных мне, на твердыни каменного века, в которых засели неандертальцы. Выследить всех до последнего и убить – убить! – мужчин, детей и женщин. Чтобы потом так называемый хомо сапиенс унаследовал не только Землю, но и все пространство и время, которые и составляли континуум. Мои творцы являлись потомками людей, которых они сотворили и отослали к началу времен.

Но всякое воздействие на континуум порождает ударные волны, которые нелегко успокоить. Постоянные вмешательства творцов в течение времени заставляли их каждый раз гасить возникавшие в результате их трудов колебания. Иначе континуум рассыпался бы, словно пораженный лазерным лучом хрустальный кубок, а сами они навсегда исчезли бы из пространства-времени.

Творцы привязали себя к колесу жизни… Бесконечная жизнь требовала бесконечной борьбы. Но они привязали вместе с собой и меня, своего слугу и посланника, в различных временах и пространствах исполнявшего их поручения. Творцы не учли лишь одного: что тварь осмелится полюбить одну из них и что богиня ответит взаимностью.

Я служил творцам потому, что был сотворен для этого. И часто не имел выбора; их власть подавляла мою волю. Но я помнил: мне не раз удавалось противостоять им и побеждать. Неандертальцы по-прежнему населяли собственную ветвь континуума – потому что так решил я. Троя пала – но потому что мщения жаждал я, а не Ахиллес. Я постепенно копил силы и знания. Даже надменный Атон признавал, что я становлюсь равным богам.

Вот почему они стерли мою память и сослали меня в это пространство и время – чтобы отделаться от меня! Чтобы освободить мой ум от способностей, которые я приобретал ценой страданий на протяжении множества жизней. Чтобы убрать меня с пути, пока я не потребуюсь вновь. Я любил Аню, но теперь и она требовала, чтобы я повиновался жестокой и коварной Гере, не считаясь с собственным мнением и чувствами. Однако разве можно повиноваться кому бы то ни было, насмерть оледенев под снегом на вершине высокого Арарата?

Не чувствуя течения времени, я долго покоился в запредельном холоде и мраке. Я ничего не видел, не слышал и не ощущал. Сознание, угасая по мере того, как охлаждалось тело, обращалось к представлениям Кету о нирване. Неужели наконец и меня ждет освобождение от всех чувств, желаний и потребностей… окончательное забвение?

И вдруг, покоясь во мраке, я забеспокоился, тревога переросла в панику; мне грезилось, что я падаю, пронзая небесную пустоту, подобно метеору, а потом ощутил, что лежу на какой-то неровной поверхности. Что-то твердое упиралось в мой крестец. Холод исчез. Ощутив всей кожей тепло, я тотчас открыл глаза.