Бен Бова - Орион и завоеватель

На песчаном берегу под нами располагалась огромная флотилия кораблей. Их было не менее двух сотен. В основном пузатые купеческие суда, хотя среди них можно было насчитать и дюжину военных. Павсаний хищно улыбался, пока мы, оставаясь верхом, поглаживали шеи коней, чтобы животные не нервничали и не подавали голоса.

– Видишь? – сказал он негромким голосом, почти шепотом.

– Вот тебе и весь афинский флот, привезший зерно, стоит лишь протянуть руку.

Кто-то суетился вокруг кораблей, другие отдыхали на берегу, нежась на полуденном солнце. Несколько судов были завалены набок, и рабы замазывали горячей смолой их корпуса.

– Одни боги знают, кого он подкупил, чтобы они здесь остановились, – проговорил Павсаний. – Одноглазый лис хитрее самого Гермеса.

Я понял, что он говорит про царя Филиппа. Судя по тому немногому, что я знал, выходило, что флот этот вез зерно из богатых сельских земель, лежавших у Черного моря, расположенных за Бизантионом и Боспором, так делалось ежегодно, чтобы кормить Афины, где урожаи были скудны.

– Афиняне не любят обрабатывать землю, – сказал мне однажды вечером Никос. – Теперь они вообще не работают. Каждый получает свою долю зерна, привезенного через Босфор и Геллеспонт. Вот почему одноглазый старик стремится овладеть морскими портами, подобными Перинфу и Бизантиону. Пусть у афинян лучший флот в мире, но ведь кораблям каждый день на ночь нужно приставать к берегу.

Итак флот, который вез зерно, побоялся заходить в Перинф, пока армия Филиппа осаждала город. Поэтому афиняне заночевали здесь, почти в дневном переходе от Перинфа, полагая себя в безопасности. Филипп, должно быть, держал лазутчиков на берегу или даже среди моряков флота, если в словах Павсания была крупица истины. Филипп велел всем спуститься за холм – там и разместились всадники, и никто с берега не мог их увидеть. Нам приказали напоить и накормить коней, самим перекусить вяленой козлятиной и водой. Мясо было похоже на кожу.

Наконец я увидел длинную цепочку воинов, по извилистой тропе приближавшихся к нам. Пелтасты шли легкой походкой. Тяжеловооруженных гоплитов не было. Удар нанесет легкая пехота, пелтасты здесь полезнее копьеносцев.

С разрешения Павсания я пробрался на вершину холма, чтобы присоединиться к горстке разведчиков, лежавших на животах и наблюдавших за врагом. Афиняне даже не выставили стражу! Лишь несколько вооруженных воинов находились возле военных галер; лагерь практически был не защищен.

Солнце спустилось и уже закатывалось за высокие холмы у нас за спиной, когда Филипп отдал приказ "по коням". Я был одет и вооружен, как полагалось телохранителю царя: бронзовый панцирь защищал мой торс, ноги – кожаные обмотки, а голову – бронзовый коринфский шлем с нащечными пластинами. В руках я держал копье, а у бедра висел меч в ножнах. Еще со мной был древний кинжал, привязанный к бедру под хитоном. Мы не стали нападать. Царь приказал, чтобы мы медленно спускались от холма к берегу, готовые перейти в галоп, если зазвучат трубы. Но предосторожность оказалась излишней, афинские моряки словно замерли на месте, увидев более тысячи всадников Филиппа, уже подъезжавших к выволоченным на берег судам. Я подъехал ближе, держа копье острием кверху, и увидел предельный ужас, застывший на лицах афинян. Пелтасты с короткими копьями и луками наготове взяли берег в клещи. Моряки были прижаты к воде.

Они не захотели сражаться. Флот сдался, и весь урожай зерна сделался добычей Филиппа.

"В Афинах будет голод этой зимой", – подумал я тогда.

Мы ехали в Пеллу, в столицу, и Филипп находился в прекрасном настроении: пусть он не сумел захватить Перинф и не нанес ущерба Бизантиону, только напугал их граждан, но зато он захватил урожай зерна. Армия рабов перетащила корабельный груз на поскрипывавшие, влекомые быками повозки, а потом мы сожгли афинские корабли, все до последнего. Черный дым вздымался к небу, словно приношение богам, и не один день туманил кристальную синеву. Афинских моряков Филипп пешком отослал домой, хотя Александр, а с ним еще кое-кто предлагали взять их в рабство. Среди нас не было недовольных тем, что удалось захватить зерно без боя. Не было. Кроме одного – Александра.

– Молодой сорвиголова решил, что станет новым Ахиллесом, – ворчал Павсаний, пока мы ехали к столице. – Хочет славы и считает, что ее можно заслужить, только проливая кровь.

– А сколько ему? – спросил я.

– Восемнадцать.

Я усмехнулся:

– Понятно, разве не так? Или ты не хотел быть героем в свои восемнадцать?

Павсаний не ответил на мой вопрос. И только сказал мне:

– Несколько лет назад мы воевали в Северной Фракии, и Филипп оставил Александра в Пелле управлять страной, пока сам находился в походе. Дал ему кольцо с печатью и все прочее. Вот тогда-то люди и стали называть его маленьким царем. Александру еще не было шестнадцати.

– Филипп доверил ему власть в шестнадцать лет? – удивился я.

– Конечно, с ним оставили Антипатра, чтобы тот направлял его руку, но Александр весьма серьезно отнесся к делу. Одно из горных племен, маеты, затеяло мятеж. Эти конокрады всегда или совершают набеги друг на друга, или пытаются уклониться от выплаты налогов царю.

– Александр усмирил их?

Павсаний кивнул.

– Оставил столицу в руках Антипатра, а сам вместе с такими же мальчишками, как он сам, галопом отправился воевать с мятежниками.

Он кисло усмехнулся, однако я еще не слышал ничего более похожего на смех от Павсания.

– Маеты, конечно, бежали в горы, бросив свою жалкую деревушку. Тогда Александр поехал в Пеллу за дюжиной македонских семей и поселил их в той деревне, переименовав ее в Александрополь.

Я ожидал окончания истории. Павсаний взволнованно посмотрел на меня.

– Кроме царя, никому не позволено давать свое имя городу, – объяснил он нетерпеливо.

Я отвечал:

– О!

– А ты знаешь, что сказал Филипп, когда услышал об этом?

– Что?

– "Мог бы и моей смерти подождать".

Я расхохотался:

– Должно быть, он обожает мальчика.

– Он гордится им. Гордится! Сопляк бьет его по лицу, а он этим доволен.

Я огляделся. Мы ехали во главе отряда, но всадники поблизости могли подслушать нас. Неразумно злословить в адрес Александра.

– Не беспокойся, – сказал Павсаний, заметив озабоченность на моем лице. – Никто из моих людей не станет доносить на нас. Все мы мыслим одинаково.

Я несколько усомнился в этом.

Павсаний умолк, какое-то время мы ехали, не говоря ни слова; лишь мягко стучали копыта коней по пыльной земле да изредка звякала металлом чья-нибудь сбруя.

– Если хочешь знать причину, скажу: во всем виновата его мать, – проговорил Павсаний, словно бы разговаривая с самим собой. – Олимпиада затуманила голову мальчика своими безумными россказнями, еще когда тот сосал ее грудь. Это она заставила Александра поверить в то, что он сын бога. И теперь он считает, что слишком хорош не только для нас, но даже для своего собственного отца.