Бен Бова - Орион в эпоху гибели

А еще он обнаружил в моей душе обжигавший жар ярости, стоило мне хоть на миг вспомнить об Ане. Эта ярость язвила мою душу, как кислота, пожиравшая сталь. Любовь перешла в ненависть. Нет, хуже – я по-прежнему любил Аню, но еще и ненавидел. Она распяла меня на дыбе чувств, разрывавших мою душу на части, – даже Сетх не сумел бы измыслить худшей пытки для меня.

Но этот дьявол знал, как воспользоваться источником мучений, затаившихся в моем сознании, как использовать мою ненависть в собственных целях.

"Ты оказался весьма полезен для меня, Орион", – услышал я его голос, извиваясь на полу своей мрачной темницы.

Я знал, что это правда; клял себя, но понимал, что во мне довольно гнева и ненависти, чтобы я мог послужить убийственным орудием всеохватной Сетховой злобы.

Как только я засыпал, кошмары возвращались. Как бы я ни боролся с собой, рано или поздно истощенное, изможденное тело сдавалось, веки мои смыкались, я погружался в дрему… И кошмар начинался заново.

С каждым разом все реальнее. С каждым разом я видел чуточку больше подробностей, слышал собственные слова и слова творцов более отчетливо, осязаемо чувствовал их плоть в своих скрюченных пальцах, обонял сладковатый аромат крови, струившейся из нанесенных мною ран.

Неотвратимо близился последний кошмар. Я понимал, что однажды осязаемость сна будет безупречной, что я по-настоящему окажусь среди творцов, что я погублю их всех ради Сетха, моего господина. И тогда сны прекратятся. Моим мучениям придет конец. Сокрушительное чувство невосполнимой потери, переполнявшее мое сердце, наконец-то будет стерто.

Мне оставалось лишь покориться воле Сетха. Теперь я уразумел, что лишь мое идиотское, настырное сопротивление преграждает путь к окончательному покою. Всего несколько мгновений кровопролития и отчаяния – и все кончится. Навсегда.

Я вынужден был прекратить борьбу против Сетха и признать его своим господином. Я вынужден был позволить ему выслать Ориона Охотника на последнее задание, чтобы он сумел заслужить покой. Я чуть ли не улыбался в непроглядном мраке испепелявшей меня темницы. Какая горькая ирония: на своей последней охоте Орион выследит собственных творцов и перебьет их всех до последнего.

– Я готов! – прохрипел я. Голос мой шелестел, продираясь по иссушенному горлу. В легких саднило.

В ответ донесся могучий шипящий вздох; казалось, он эхом прокатился по обширным подземельям величественного дворца тьмы.

Прошла целая вечность, прежде чем что-либо изменилось. Я лежал на каменном полу каземата в полнейшей темноте и безмолвии, нарушаемом лишь моим натужным, неровным дыханием. Быть может, пол чуточку остыл. Быть может, воздух чуть увлажнился. Быть может, мне это лишь почудилось.

От слабости я не мог даже встать и гадал, как же мне в таком состоянии выполнить повеление моего господина.

"Не бойся, Орион, – раскатился голос Сетха в моем сознании. – Когда час придет, ты будешь достаточно силен. Моя сила наполнит твое тело. Я не покину тебя ни на миг. Ты будешь не один".

Итак, его великодушное позволение творцам бежать с Земли было всего лишь тактической хитростью. Он намеревался нанести им удар, уничтожить их в тот момент, когда они будут не готовы к нападению. А его оружием стану я.

Когда же творцы навсегда будут уничтожены, весь континуум будет в распоряжении Сетха. Он заселит Землю своими слугами и уничтожит человечество, когда сам того пожелает. Или поработит, как поступил в каменном веке.

Но во всем этом оставалось нечто непостижимое для меня. Мне не раз говорили, что время нелинейно.

"Жалкое творение, – звучал в моей памяти голос Золотого, – ты считаешь время рекой, неизменно текущей из прошлого в будущее. Орион, время – это океан, грандиозное бескрайнее море, по просторам которого я могу плыть, куда вздумается".

"Не понимаю", – отзывался я.

"Да где тебе! – насмехался он. – Я не вкладывал в тебя подобного понимания. Ты мое творение. Ты существуешь, чтобы служить моим целям, а не обсуждать со мной устройство мира".

"Я ущербен умственно и телесно, – сказал я себе. – Таким уж я создан. Сетх говорил правду".

А теперь я отправлюсь к своим творцам, чтобы положить конец их существованию. И своему собственному.

Лежа в непроглядной тьме своего узилища в ожидании, когда же Сетх пошлет меня выполнять страшную миссию, я ощутил, что раскаленные камни подо мной понемногу остывают. Даже воздух, которым я дышал, стал не таким знойным, как мгновения назад, словно мой мучитель смягчил мои страдания в награду за подчинение его воле.

Его присутствия в своем рассудке я не ощущал, но понимал, что он там – наблюдает и выжидает, оставаясь наготове, чтобы перехватить управление над моим телом.

В груди и под ложечкой вдруг образовалась сосущая пустота. Пол опускался – поначалу медленно, затем все быстрее и быстрее, будто испортившийся лифт. Я рушился вниз сквозь чернильную тьму, а камни подо мной продолжали остывать.

Затем наступил выворачивавший душу миг абсолютного холода и чрезвычайной пустоты, где терялись мерила пространства и времени. Я оказался вне бытия, лишенный формы и чувств, в том пространстве, где исчезает даже самое время. Прошел миллиард лет – а может быть, лишь миллиардная доля секунды.

Яркое золотое сияние пронзило меня огненными стрелами. Зажмурившись, я заслонил глаза ладонями. Слезы заструились по моим щекам.

Я по-прежнему ничего не видел; раньше меня ослепляло отсутствие света, теперь – его избыток. Я лежал, сжавшись в комок, как зародыш во чреве матери, пригнув голову и закрыв ладонями лицо. Тишина. Ни ветерка, ни пения птиц, ни стрекота сверчка; даже лист не прошелестит. Услышав слабое биение собственного пульса, я начал считать. Пятьдесят ударов. Сто. Сто пятьдесят…

– Орион? Неужели ты?

Я с трудом приподнял голову. Золотой свет по-прежнему был ослепительно ярок. Прищурившись, я различил силуэт склонившегося надо мной стройного человека.

– Помоги, – хриплым шепотом взмолился я. – Помоги.

Он присел рядом со мной на корточки. То ли глаза мои немного привыкли к свету, то ли стало чуточку темнее, но слезы перестали течь. Мир снова начал обретать ясные очертания.

– Как ты тут очутился? Да еще в таком состоянии!

"Тревога!" – хотел я сказать. Все во мне повелевало в голос вопить об опасности, предупредить и его, и остальных творцов, но слова застряли у меня в горле.

– Помоги, – только и сумел прошептать я.

Рядом со мной сидел тот, кого я привык называть Гермесом. Худой, как гончая. Даже его лицо своими острыми углами говорило о стремительности: узкий подбородок, выпуклые скулы, клинышек волос на гладком лбу.

– Оставайся здесь, – велел он. – Я приведу помощь. – И исчез – просто пропал из виду, словно изображение на экране.