Чайна Мьевилль - Нью-Кробюзон [Трилогия]

Здесь так темно, что ощущение белизны его кожи — скорее воспоминание, чем реальность. Он может только представлять, как перстень падает, погружается, долго летит вниз и наконец ложится на скалистый уступ или старый двигатель. А может быть, нанизывается на ветку водорослей или на коралловый палец — бессмысленный, случайный союз.

А потом… потом непрестанное движение воды начнет шлифовать его. Не поглотит, как пытается Флорин вообразить себе, не уничтожит. Воссоздаст заново. И вот в один прекрасный день, многие годы или века спустя, этот перстень снова окажется на поверхности, будет вынесен на берег каким-нибудь подводным катаклизмом. Наверное, неумолимая вода изменит его до неузнаваемости. Но даже если соль и море источат его, если перстень растворится полностью, атомы его поднимутся к свету и станут частью Машинного берега.

"Что бы нам ни говорили, — думает Флорин, — море ничего не забывает, ничего не прощает".

Ему пора плыть дальше, и скоро он поплывет. Он вернется и, оставляя за собой мокрый след, вскарабкается на скалу, войдет в селение анофелесов. Размахивая щупальцами-мухобойками, он добежит до двери, и Беллис впустит его (он знает, что она будет ждать). И тогда все закончится, и город ( его старый город, первый город ), возможно, будет спасен. Но пока он не может пошевелиться.

Флорин думает обо всем, что ему еще предстоит увидеть. Обо всем, что, по рассказам, есть в море. О кораблях-призраках, о расплавленных кораблях, о базальтовых островах. О долинах окаменевших волн, где вода серая и твердая, где море умерло. О местах, где вода кипит. О земле джессинов. О паровых штормах. О Шраме. Он думает о перстне под ним, застрявшем в водорослях.

"Все это еще здесь", — думает он.

В море нет искупления.

Киты мертвы. Продвигаться дальше без этих громадных глупых проводников куда как тяжелее.

Брат, неужели мы потеряли след?

Возможностей так много.

И снова они — лишь груда темных тел над основанием моря. Они скользят в теплой, как кровь, воде.

Вокруг них волнуются обитатели соленых вод. На расстоянии многих миль, в тысячах футах под волнами, что-то сотрясает кору мира.

Ты это чувствуешь?

Среди миллионов минеральных частиц, раскачивающихся в морской воде, некоторые обладают необычной силой: расщепленный кремень (осколки и пыль), маленькие комочки нефти и насыщенные неземные осадки горного молока.

Что они делают?

Что они делают?

Вкус моря здесь вызывает воспоминания. Охотники чувствуют мокроту — слюну мира. Она сочится (они помнят) из рваных ртов, прорезанных платформами, которые высасывают то, что находят, где рядом с бетонными цоколями люди в жалких кожаных пеленках и стеклянных колпаках — похитить их, допросить и убить совсем нетрудно.

Плавучий город бурит.

Потоки пересекаются, образуя лабиринт соревнующихся друг с другом течений, которые растворяют сплетенные воедино примеси, вкусовые следы, почти ни о чем не говорящие, маленькие отложения грязи разного вида.

Улавливать их трудно.

Киты мертвы.

А что остальные? Дельфины (своенравны), или морские коровы (медлительны и слишком глупы), или?

Нет никого, кто мог бы; мы в одиночестве.

Есть, конечно, и другие, которых можно вызвать из морских глубин, но они не следопыты. У них другая задача.

Пусть и в одиночестве, но охотники все же могут охотиться. С неумолимым терпением (которое не очень подходит к этому перекрестку жарких, стремительных потоков) они продолжают поиск, пробираясь через неразбериху запахов, загрязненных мест и слухов, находя дорогу и следуя по ней.

Теперь они уже гораздо ближе к своей добыче, чем прежде.

Но вода эта плоха для них: липкая, колкая, дезориентирующая. Охотники кружат, идут за призраком, обманами и иллюзиями. Они так толком и не могут, толком не могут взять след.

Портдень, 9-го солютария 1780 г. / 9-й маркинди, кварто морской черепахи, 6/317. "Трезубец".

Он снова говорит со мной.

Утер Доул решил, что мы должны стать… кем? Друзьями? Компаньонами? Договаривающимися сторонами?

С того момента как мы покинули остров, команда трудится не покладая рук, а остальные — как сели, так и сидят, наблюдают, ждут. Я пребываю в каком-то оцепенении — со времени возвращения Флорина (он вернулся весь мокрый, в соленых разводах и охваченный ужасом из-за нескольких минут под открытым небом) никак не могу успокоиться. Я ерзаю на своем сиденье и думаю об этом драгоценном письме, об уродливом оловянном жетоне (бесценном доказательстве) и долгом пути, который им предстоит. Флорин Сак сказал мне, что Сенгка согласился доставить их. Тысячи миль, огромные трудности. Надеюсь, он не передумает. Хочется думать, что Сайлас сделал предложение, от которого трудно отказаться.

Мы с Флорином Саком стараемся не встречаться взглядами. Мы прошли друг мимо друга по роскошной гондоле "Трезубца", не поднимая глаз. И нас переполняет чувство вины. Я не знаю его, он не знает меня — таково наше молчаливое соглашение.

Я целыми часами наблюдаю за Круахом Аумом.

Трогательное, умилительное зрелище.

Он дрожит от удивления и волнения. Глаза у него широко раскрыты, морщинистый рот-сфинктер расширяется и сжимается в такт дыханию. Он перемещается (не то чтобы бежит, но если это походка, то какая-то жалкая и ни на что не похожая) от окна к окну, разглядывает моторы дирижабля, заглядывает в кабину пилотов на носу, в туалеты, в спальные каюты, рассматривает огромный храм — баллон, наполненный газом.

Аум может общаться только со мной, и я полагала, что он не даст мне покоя. Ничего подобного. Он вполне удовлетворяется наблюдениями. Мне остается только сидеть и посматривать, как он семенит туда-сюда, словно ребенок.

Он всю свою жизнь провел на той скале. Теперь он с жадностью впитывает то, что видит вокруг.

Ко мне подошел Доул. Как и прежде (в тот, первый раз), он сел напротив меня, неторопливо скрестил руки; взгляд бесстрастный. Он заговорил своим чудесным голосом.

На этот раз меня переполнял страх (словно он видел, что я делала вместе с Флорином Саком), но я смотрела на него спокойно, как он и ждал.

Я убеждена, что мы понимаем друг друга — Доул и я, что именно это и лежит в основе ощущаемой мной связи, — и я воспользовалась своей убежденностью. Он видит (я уверена), что я сражаюсь со страхом при его появлении, и он уважает меня за то, что мне удается скрывать волнение перед лицом легендарного Утера Доула…

Конечно же, мое волнение связано с опасениями — не дознается ли он, что я предательница. Но ему это не приходит в голову.